МУЖИК... Валерий Рыженко

   

                  МУЖИК

   Жил, да был мужик. И не просто по виду мужик, а мужик  с  духом мужицким. А что такое дух мужицкий  никто, где работал он, не знал.

   До выхода на пенсию  работал  мужик в музее. После выхода на пенсию он работал в той же должности, в том же месте, с тем же самым выражением в лице, глядя на которое невольно подумаешь: "И с чего бы это?". А  подумав, тотчас вспомнишь, что с годами проявится оно и в тебе, и точно так же, как и мужик, задумаешься о том, о чем думают все, выходя на пенсию и с должности мужика, и с должности повыше, и даже с той должности, у которой нет никакой пенсии.

   Как и когда мужик появился в музее - неизвестно. Известно лишь то, что, оказавшись  в музее, он тотчас обратил на себя внимание. И обратил тем, что умел подбирать все, что попадалось ему на дороге.

   Карманы мужика, забитые всякой всячиной, всегда кусались, звенели и гремели. В руках что-нибудь да находилось: палка, доска, прут, верёвка... Разобрать, что таскал с собой мужик, было совершенно немыслимо, но всему, что звенело, гремело, оттягивало карманы, пряталось за пазухой, он находил применение.

   Шуруп ввинчивался в болтающуюся дверную ручку, и уже рука не выискивала щель, а хваталась за упор. Гвоздь шёл в оторванную от забора доску, и голова, привыкшая лазить в дыру, тыкалась носом в заколоченный шит. Камень укладывался в ямке на  дорожке, и никто не оступался, как и не замечал, что это дело рук мужика, железки ... Всё, способное принимать нужную форму, принимало её.

   Этот своеобразный мир создавался мужиком неслышно и незаметно. Всяк попадавший в него, не замечал его таинственного механика, но так привыкал к его удобствам, что пальто, брошенное куда попало, не падало на пол, а цеплялось за крючок, которого там никогда и не было, и он словно сам вылез из стены; шляпа, слетавшая с головы, «усаживалась» туда же, окурки, недовольно шипя, влетали в урну, хотя их целили в пол, под каблук или носок.

   Как-то, выкапывая сухое дерево за глухой стеной музея, мужик копнул раз, другой, а через некоторое время заметил, что стоит не в ямке, а в настоящем погребе. Ступеньки были выложены белым камнем, свежевыструганные и покрашенные двери плотно прикрывали вход, возле выбеленных стен стояли бочки, бочонки..., обтянутые крепкими железными обручами, над ними полочки, полки... Мужик не успел даже выйти из него, как на пороге музея показались две уборщицы с банками огурцов. И они, словно ничего и не произошло, словно так и было изо дня в день, пошли по дорожке, выложенной фигурной плиткой. Спустились в погреб, поставили банки на полки, заглянули в кадушки, сказав, что на зиму нужно засолить грибов, осмотрели ведра и вышли, закрыв дверь на увесистый замок и повесив отполированный ключ на гвоздик, так и не заметив мужика, который уже обсаживал дорожку яблоневыми саженцами.

   Никто в музее, где мужик наделал бесчисленное множество вешалок, столов, тумбочек... , всего того, куда прячут ключи, печати, канцелярские принадлежности, на что вешают пальто, плащи, шубы...  не называл его ни по фамилии, ни по имени, ни тем более по отчеству, а просто кричали "эй», слыша в ответ такое усердное щёлканье, которое производит рота провинившихся солдат на плацу во время строевого смотра, когда появляется генерал-инспектор, готовя должное распекание. После щёлканья тотчас появлялся мужик, словно вырастал из-под земли, хотя до этого находился в конце совершенно противоположном тому, где его искали.

   Мужик настолько привык к подобному обращению без имени и отчества, что уже и сам позабыл и имя своё, и отчество и только щелкал, вкладывая в это усердие человека, от которого отвернулись, и он пытается напомнить о себе вот такого рода послушанием. Так и остался мужик человеком без имени и отчества.

   Проходя мимо окна или зеркала, мужик останавливался и долго смотрел на человека с огромной всклоченной седой бородой и загустевшими, свисающими   бровями. Он разгребал бороду руками, бормотал: «Надо же". Что он хотел этим сказать – непонятно. И  что виделось ему в этом мире тоже непонятно.

   В его взгляде не было ни удивления, ни тоски, ни равнодушия ничего того, что испытывает  человек, глядя на себя в том возрасте, который уже с трудом поддаётся точному определению....

   Случалось, его спрашивали, а есть ли у него родственники? Мужик оглядывался, словно вопрос относился не к нему. Ему говорили: "тебя спрашивают", а он все так же  вертел  головой, как бы выискивая кого-то. Спрашивающий разводил руками, произносил "странный человек". А "странный человек", казалось даже, не пытался вспомнить, а были у него жена, сын, дочь. Или их никогда и не было. И не только их, но и отца, и матери, и он появился на свет неизвестно откуда и неизвестно каким образом. 

   Время шло, подминая мужика, и, наконец, выветрился его дух, но никто не заметил, словно  никогда и не было мужика, а вспомнили о нём тогда, когда музей стал приходить в упадок, а вместе с ним стало приходить в упадок и то, что создал в нём мужик.

   Бросились искать его, чтобы он  всё поправил, починил, подлатал, да на место поставил, но никто не мог вспомнить, куда же мужик задевался. Головы изломали, в памяти крутятся только одни и те же слова: был мужик, да исчез мужик. До сих пор ищут его и надеются, что вернётся он и  поправит, и починит. А вот набраться самим духа мужицкого  никто не то, что не хочет, а не может.