Жизнь как она есть....

 

        Из окна моего дома видна череда бугров, что тянутся вдоль кривой речушки, поросшей камышом и тёмно-зелёной живучей кугой.

        На этих покатых взгорьях кипела жизнь: паслись два стада коров — колхозное и людское. Подальше от выпасов скота, на более пологой обширной поляне, резвился табун лошадей с двумя племенными красавцами жеребцами , гордостью небольшого колхоза с милым тогда сердцу названием «Заветы Ильича».

       Колхозных коров охранял лихой наездник Иван Михеенко, вертлявый мужик небольшого роста, всегда с желтозубой прокуренной улыбкой , с весёлым блеском в глазах от принятого на душу гранёного стаканчика домашнего зелья. «Болтушку» он готовил сам втайне от жены: в заваленном всяким хламом углу сарая пристроит, бывало, флягу то с бушующими размятыми абрикосами, куда для скорости созревания сыпал с хорошую жменю самодельных хлебных дрожжей из отрубей, смешанных с зелёными шариками хмеля; то вдруг окажутся ненужными падающие белые сливы марабейка, сладкие, как мёд. Да из чего угодно , даже из проваренной в мундирах картошки получалась ублажающая душу брага.

        Жена Лида, степенная женщина русской красоты, работала на той же ферме, где и муж . Уходила на дойку в три ночи, Иван являлся к выгону коров, когда доярки уже собирались домой. Вечером законопослушный муж спешил домой весь трезвый как стёклышко: и по хозяйству управится, и девчонок накормит, и жену встретит с распростёртыми объятьями. Но шила долго в мешке не утаишь, оно всё равно где-нибудь да вылезет.

        Однажды на работе ошибся, влезая на лошадь: не ту ногу в стремя вставил да и свалился , свернув на кобыле седло на бок. Коняга с перепугу взбрыкнула и отбежала в сторону, волоча за ногу хорошо поддатого наездника. Иван орал, материл непонятливую сволочную худобину, а она , в страхе прядая ушами, нарезала круг за кругом, как в цирке, на радость и в удовольствие собравшейся женской публике. На шум выскочил из подсобки бригадир и, зло матюкнувшись, кинулся ловить запененную лошадь.

- Иван, туды твою мать, выгоню к чёртовой матери и глазом не моргну! И нечего на меня бугаём коситься! Обдумай мои слова, я тебя уже предупреждал.

        Ругаясь, всё-таки опрастывал застрявшую ногу из стремени. Дёрнул в сердцах за коленку, а сапог там и остался. Лошадь, почувствовав облегчение, пошла размеренным шагом по направлению к уходящему стаду, со сползшим седлом и экзотично болтающимся сапогом. Бабы визжали от смеха!

        От такого курьёза у бедного пастуха кровь захолонула в груди. Хотел быстро, бравым кочетом подскочить с земли, но в занемевшую ногу как швайкой кто ширнул, и он шлёпнулся задницей на то же место. Пришлось изображать продуманное действие: надо же снять второй сапог, не в одном же он будет маршировать перед этими дурами!

        Лиды, к счастью, среди баб, оказавшихся свидетелями бесплатного представления, не было: как лучшая доярка, она уехала в район на совещание по обмену опытом.

        Отчитавшись в районе, успела на вечернюю дойку. Тут-то и обрисовали ей бабы в сгущённых красках случившийся утром цирковой номер. Она смеялась вместе с ними, а на душе кошки скребли.

        «Где и чем он заправляется? - раздумывала она по дороге домой. -Денег в доме нет, после отчётного года получают такую зарплату, что едва хватает на одежду и обувку для всей семьи. Самогонку она никогда не варила. Возвращается хозяин домой всегда вовремя и никогда не сидит сложа руки. И если он, заядлый лошадник, свалился с лошади, то дело уже зашло далеко. Невольно залюбуешься, бывало, им, как он ровно, красиво держится в седле, мерно подскакивая в такт бегущей лошади. Безмерно любит и балует младшую Светку, непоседу, подвижную и вертлявую, как годовалая обезьянка. Часто берёт её с собой, усаживая в седло впереди себя. Черноглазая пацанка победно посматривает по сторонам, короткие обрезанные прямые волосёнки пластаются на ветру, грудь вечно расхристана, и не берут её никакие детские хвори.

        В шесть лет она уже хорошо правила лошадью, знала, как согнать поплотнее рассыпавшееся стадо и направить на водопой или обеденную дойку.

        Иван, довольный своей выучкой, в первое время наблюдал за скачущей маленькой амазонкой, иногда, удобно усевшись на бугорке, пронзительно свистел, чтоб привлечь внимание дочери и дать дополнительную команду. Потом привык к тому, что всё идёт гладко, без всяких отклонений, и стал придрёмывать на солнышке, разморенный взятой из дому бутылочкой браги.

        И однажды Светка не смогла удержать стадо: впереди, со страшным рёвом пошёл бугай, направляясь прямо на поле, засеянное люцерной. Стадо буквально вплыло в пышную густую зелень, и только слышался хруст легко подрезаемой травы да шумное дыхание дорвавшейся до лакомой травы жадной скотины. По наказу отца Светка знала, что пастись коровам на этом поле нельзя, что бока у них от люцерны раздуваются и могут лопнуть, да так, что и кишки наружу вывалятся. Светка представила себе стадо с разорванными боками и страшными красными кишками, и от страха у неё мурашки побежали по спине.

         А тут ещё и бугай стал яриться: грёб передними ногами траву, вырывая её с землёю и закидывая себе на спину. Бык развернулся прямо к лошади, и на Светку уставились налитые кровью глаза, ноздри мерно раздувались, а с отвисшей нижней губы блестящими нитками тянулась слюна. Чуя беду, разъярённое животное ревело так, что у Светки заложило уши, а тонкие загорелые ручонки вцепились в поводья и мелко-мелко тряслись. С опупка была она папиной дочерью, а тут вдруг тонко и протяжно закричала: «Ма-а-а-ма!!!» Машинально потянула повод вправо, и понеслась лошадь на ферму, туда, где должна быть мама, её, Светкино спасение и защита.

         Через четверть часа на той же лошади мчался к стаду бригадир, без фуражки, в раздувающейся пузырём рубахе; с кнутовища, зажатого в руке, змеёй тянулся длинный, туго сплетённый жёлтый арапник. Сзади показались ещё два конника, спешившие на помощь. Захватив полукругом взбудораженных животных — с десяток коров уже лежало в траве со вздутыми боками, - сгоняли мужики поредевшее стадо с криками и свистом на обочину поля. Потом, не жалея ударов кнутов, гнали стадо к ферме, в скорости передвижения заключалось спасение животных. Но полтора десятка коров всё же погибло.

         На общем собрании Иван сидел каменюкой: голова подбородком упёрлась в грудь, только по голосам догадывался, кто и что говорил. Выгнать, отстранить от работы — это было общее мнение, но были вердикты и построже — судить за расхлябанность, за нанесённый урон колхозу.

          Последнее слово было за бригадиром фермы, как человеком, хорошо знающим своих работников.

- Оправдывать Ивана не стану: натворил делов — не перепрыгнуть. В тюрьму загнать легче всего, да кому от этого хуже будет? Иван отсидит своё и собаки его не возьмут, а вот жене расхлёбывай его дурь с двумя детьми. А это наша лучшая доярка, наша уважаемая Лидия Николаевна. Вот только ради неё и оставим беспутную овечку на воле. Пусть посидит дома, окусы посбивает без работы, глядишь, и голова варить начнёт.

         В зале приветственно загудели, кто-то даже попытался аплодировать, но парторг так зыркнул в сторону доброжелателя, что тот, пригнувшись, поспешил спрятаться за широкую спину.

        Спотыкаясь, спускался он с горы домой, в голове словно шмели гудели. Кто он теперь? Будет репой сидеть дома и дожидаться, пока жена заработает денег и оденет-обует его и детишек? Она — на совещания в район, а ты, подпоясавшись фартушком, вари кашу, щупай кур, следи, чтоб коршуны цыплят не утащили. От нарисованных в голове домашних обязанностей совсем ум в раскорячку пошёл. И хоть всё это ему было не чуждо, но то была помощь жене, и справлялся он со всеми житейскими мудростями легко, играючи , зная, что есть главное - его основная работа.

         Около двора наткнулся на выбитое место, где в обед привязывал лошадь; ещё не высох конский помёт, и его запах будоражил душу во сто крат сильнее, чем охапки сирени, которые он таскал тихой девочке Лиде, добиваясь её внимания. Сдержанно улыбаясь, своим молчанием она не подпускала его близко и, зарывшись в душистый букет, смотрела на него как-то спокойно и загадочно, ничего не обещающими нежно-голубыми глазами.

         С какого бока только не подкатывался Иван к своей несмеяне, пробовал даже волочиться за другими девчатами, чтобы вызвать ревность, но ни один его номер не проходил. Догадывался он, что сам себе худую славу сделал на хуторе, скоропостижно женившись на упитанной дивчине из недавно приехавшей на Кубань украинской семьи. Строгие порядки стоумовых хохлов были не для него, рубахи-парня, и, прожив в их семье полгода, ушёл с утра на работу и не вернулся в этот сундук с наведённым лоском. А Гале родители даже страдать запретили, не то что говорить о нём.

         «Скажи Богу спасибо, что ещё с пузом не оставил тебя этот свистопляс».

        Дома пилила мать: « Куда ж ты раньше смотрел, что женился на сарае с пристройкой, с мордой хоть поросят бей? Помяни моё слово: за такие придумки ты дождёшься от Бога успитка. Ты хоть на людях-то напраслину на девку не наговаривай: работящая она и покорная всем. Тебе чёрта с рогами надо, чтоб иногда тебя повыше подкидывал.

       Но упрёки матери что гроза набежавшая: побурчит, погремит, а через время оттает и солнышком душу греет.

         Была ещё причина, по которой Лида отмалчивалась и не решалась ответить взаимностью усердному ухажёру. Все амурные дела девчат и хлопцев разносились по хутору раньше, чем они случались. И старая Танычка, которой сорока на хвосте принесла, что около её внучки Иван Михеенко травой стелется, принялась каждый день читать ей акафисты, чтобы спасти неразумное дитя от ходячей хворобы.

- Послухай меня, старую, Лидуся, держись от него подальше: все мужики Михеенки пьяницы, а яблочко от яблоньки недалеко катится. Дядья его, Степан и Василь, не просыхают от самогону, они ж в ентом деле собаку съели и петухом закусили, а батько и вовсе замёрз в телеге. Да ты уже бОльшенькой девочкой была и помнишь, когда весь хутор сошёлся посмотреть на сидячего покойника: как сидел, согнувшись, с вожжами в руках, так и захолонул, весь облепленный снегом. Лошади сами привезли затихшего возницу до самого двору. Обрезали вожжи, втащили в тёплую хату, впопыхах и суматохе не подумав о вреде такого действа. И похоронили в необычной гробовине — в сбитом квадратном ящике.

        Слушала Лидуся бабушку, никак не возражала против её правдивых доводов, а когда Иван прислал сватов, то не решилась всё-таки вынести им приготовленный гарбуз: руки затряслись и сердце воробьём заколотилось в груди.

       Вначале жизнь складывалась неплохо: всем миром наделали саману на хату, наняли человека, чтобы сложить стены, всё остальное хозяин из кожи лез, но управлялся после работы сам: и глину ногами месил, и стены мазал, правда, ещё крышу помогли дядья поставить.

       Казалось бы, живи да радуйся. Жена - и хозяйка, и мать заботливая, и на работе в передовиках ходит. Но, как говорится, поганому свату хоть быка в хату: всё хорошее в ней, даже то, что не умела она учинить разнос за его явные промахи, - всё начинало раздражать его и переходить в навязчивое состояние — зависть к ближнему: вот ты вся такая хорошая, а я — кто? Я просто лошадник, пропахший конским потом, да домашний подсобник у передовой доярки.

        Времена менялись к лучшему, труд животноводов стали хорошо оплачивать. Прямо на ферму приезжали машины с дефицитными товарами, и Лида, счастливая, приносила в узле кучу нужных, к тому же красивых вещей: девчонкам мохеровые кофточки, яркие китайские полотенца и покрывала, мужу ветровку , себе на выход, а вернее, на выезд, необычайной голубизны кримпленовый костюм.

-Мне твоя ветровка как собаке коутун, - выдавил из себя Иван и вышел, хлопнув дверью.

        Знала Лида, что вернётся домой уже под газом и начнёт зуду нагонять, то бишь приводить всех в состояние беспокойства, тревоги и страха. И только подросшая Светка могла подойти к обиженному всем миром папане, с трудом уговорить лечь в кровать. Но постепенно и в ней накапливалась неприязнь к пьяному отцу, не хватало терпения сидеть с ним по часу и толочь воду в ступе.

        Председатель колхоза Барков , мужик с цыганской наружностью, не был кабинетным работником, разъезжал по полям и фермам, и здесь, на дальней первомайской МТФ, появлялся раз в неделю. Давно у Лиды сидела мысль в голове, чтобы попросить председателя дать мужу хоть какую-то работу. Вот уже с полгода как мужик лежаков гоняет, стал злой, как кобель на цепи, и всё чаще в рюмку стал заглядывать. Так она думала про себя, а подойдя к преду, произнесла всего три слова: « Дайте Ивану работу....» - и ком застрял в горле.

        Остановился, посмотрел внимательно на просительницу, почесал в раздумье затылок, ответил тоже коротко: « Пусть идёт конюхом на Вревскую конюшню» .

        Такой работе Иван обрадовался: лошади, по его мнению, даже собак переплюнули по уму и верности человеку. Но давно не появлявшийся комочек довольства и тепла загнал он поглубже внутрь, так, чтобы ни одного весёлого лучика на лице не появилось. Как же? Нашлась добродетельница, позаботилась о беспутном муже, и тут она всякой бочке затычка! Куда ж мне без неё?

        На работу ушёл пораньше, пока передовая жена ещё не вернулась с утренней дойки: ушёл да и ушёл, будто тебя волнует, куда муж свои стопы направил.

        В первые дни недели он ещё приходил с дежурства домой, что-то нехотя делал по двору, а больше углы считал, шукал вчерашнего дня.

       Со временем конюшня стала его родным домом, а сам он — бессменным дежурным: заменял мужиков с охотой, никому не отказывал. Надо — значит, надо. Одному ему ничего не было надо. Народ собрался тут простой и щедрый, несли в благодарность безотказному конюху и поесть вдоволь, и выпить, и закусить.

        Чернел Иван лицом,глаза стали беспокойные, бегающие, изрядно похудел и стал похож на нездорового сгорбленного мальчика. Иногда забегала Светка, чтобы покататься на оставшейся без дела лошадке, и домой верхом сгоняет, и чистую одежду привезёт для смены.

- Пап, ну чё домой не приходишь, мы тебя ждём всегда.

- Да ты-то ждёшь, знаю, а вот остальным, мамке вашей особенно, я как говно вчетверо или помёт из-под жёлтой курицы.

- Неправда это, пап, брось пить — и всё будет как тогда, когда я маленькой была.Не-е, дочка, не рассказывай мне куплеты. И не нужны мне ваши кунтики-пунтики. Я тут привык уже один, живу как кум королю и сват министру. Поистине, когда природа оставляет прореху в чьём-нибудь уме, она замазывает её толстым слоем самодовольства (Авраам Линкольн)

        Светка вдруг засмеялась, вспомнив, что кунтиками отец называл что-то печёное из теста — блины, пирожки или пухлые бугорчатые пышки на кислом молоке.

- Ты не забыл, что скоро мой день рождения? Вот и приходи, теперь и мы с Зиной умеем кунтики-пунтики печь. Наварганим целую чашку. Придёшь?

- Посмотрим...

        Два дня не пил, чтоб выглядеть не самым худшим образом. Готовился, как на свадьбу: побрился, утром, пока не пришли мужики, тщательно мылся около водопойного корыта, вылив под конец на себя два ведра прохладной воды.

        Подарок? Попробуй угоди девчатам, избалованным мамиными деньгами. Продавщица посоветовала креп-жоржет на платья, вчера только привезли.

       Чем ближе подъезжал ко двору — месяца два уже не был дома,- тем сильнее колотилось сердце. Старую кобылу (молодых и сильных лошадок разобрали по разнарядке) привязал на том же месте, где стояла его Ласточка, когда он работал на ферме. Тихо открыл калитку: двор подметённый, ухоженный, из сарая туда и обратно снуют весёлые ласточки, летняя печка выбелена и стоит с высоко поднятой новой трубой, для белья туго натянута проволока-нержавейка; из новой выкрашенной будки выбежал Жучок, ласково виляя хвостом, — не забыл хозяина. «Как видишь, Иван, обходятся и без тебя, - подсыпает он сам себе угольков за пазуху. - Думал, пусть поживут без мужика в хозяйстве, понюхают шмалёного волка. А оне живут себе, и крюком их не достанешь. Ты же, брат, отправляйся на конюшню, только там тебе и место».

        Тяжёлые завистливые мысли прервала старшая Зина.

-Пап, проходи, мы тебя ждём.

На секунду приостановилась перед ним и стала стаскивать с него пиджак. Догадался Иван, что одёжка вроде бы и чистая, да пропиталась вся табаком, перегаром и конским потом - месяца два как на гвозде в дежурке висела.

        Осторожно, как чужой, перешагнул порог в чистую прохладную комнату и, окинув её взглядом, понял, что хозяйки ещё нет дома, и как-то легче на душе стало. Светка прыгала перед зеркалом, перекинув через плечо отцовский подарок — тёмно-зелёный шёлк с редкими белыми цветочками-лапками. И так повернётся, и эдак, прогибась в спине и кокетливо повернув чернявую головку на бок, как бы поглядывая на себя со стороны. «А ведь барышня уже», - подумал Иван. Девчонки щебетали, а он, лениво, без аппетита прожевав пару пирожков, засобирался из гостей.

- Пап, ну куда тебе спешить, через полчаса мамка приедет из района, там ей такую премию пообещали — машину «Жигули» без очереди купить. Представляешь?

- Представляю, - произнёс он тихо, потому что голову от такой новости словно обручем схватило. - Будет теперь на машине на ферму ездить в голубом костюме. А мы чё? Мы в конюховке живём, потому что нос не с той стороны затёсан.

- Ну повело тебя, пап! Радоваться надо, а ты злишься.

- А я и радуюсь, во как она из меня прёт, радость-то!

         Выскочил как ужаленный из-за стола, козлом подпрыгнул посередине комнаты и начал быстро отбивать ладонями по ляжкам и по тощей груди.

- Всё, пап, хватит!

        Светка, приоткрыв плечом дверь, тянула его за рукав в коридор. Старшая шла следом с пирожками, завязанными в полотенце.

- Да на хрен мне ваши кунтики-пунтики! - в голос кричал Иван. - Обойдусь без них, не подохну!

         Пауком взобрался на лошадь, повод натянул так, что перепуганная, вышедшая уже из работы старая коняга ощерила жёлтые зубы, закрутилась на месте, кося синеватыми глазами с красными прожилками на белых яблоках, потом будто вырвалась из чёртового круга и понеслась тяжёлым галопом, утробно бухая отвислыми боками.

- Ну вот и отметили день рождения, - произнесла Зина, прижимая к груди узелок с пирожками.

- Мамке давай ничего не скажем. Расстроится. Он же больной на голову...

         Восьмидесятые годы покатили с горки на убыль богатые колхозы: началось объединение, люди протестовали против чужих, навязанных им председателей.

         Пошли поджоги колхозного добра: горели птичники, маслобойня, овчарни, добрались и до конюшен. Не помогла и усиленная охрана. Поджигали продуманно, хорошо зная характер русского человека: не пошевелится, пока жареный петух в одно место не клюнет. И когда наступило затишье и успокоенность, подожгли конюшню. Иван, как всегда, отпустил домой двух конюхов, обошёл все стойла и базы и, подзаправившись горючим, уснул на своём ложе — деревянном топчане с видавшим виды матрацем. Не слышал он ни беспокойного топота и ржания лошадей, ни треска горящей крыши. Люди прибежали, когда вся конюшня пылала огнём. В выбитое окно дежурки вытащили задохнувшегося от дыма сторожа. И спросить было не с кого. Видно, Всевышний сам делает селекцию, подольше оставляя жить более приспособленных к труду и ко всяким неурядицам.

        Лида прожила достойную жизнь до преклонных лет, но не до старости. Кто-то сказал, что стареть — это всего лишь дурная привычка, на которую у занятых людей не хватает времени.