НИКОМУ ИЗ ЭТОЙ ЖИЗНИ ЖИВЫМ НЕ ВЫБРАТЬСЯ...
Я в станице Обливской у тёщи. Заскочил на короткое время, передохну, в бане попарюсь, малость самогону попью, чтобы в голове зашумело и всякая служебно - приказная хрень, хотя бы на короткий промежуток, выскочила, а потом снова дорога, дорога в тысячу вёрст на Москву.
Июльское лето. Жара. В тени сорок градусов. Выйдешь из дома – в пекло попал. Тело раскалённое. Ощущение, что оно шипит, и искры летят. Спасение – вода. Накачаешь холодной воды вёдер пять и на себя.
На порожках, согнувшись, сидит тёща. Мария Моисеевна. Ноги подогнула. Руки на коленки. А на коленки голову положила. Почти сто лет.
- Мария Моисеевна, - говорю я, - пойдём в кухню. Позавтракаем.
Она с трудом отрывает голову от коленок и начинает водить по сторонам, пытаясь взглядом выловить меня. А что меня вылавливать. Я стою перед её глазами.
- Не вижу я тебя, сынок. Голос только слышу твой.
Я беру её за руку и веду на кухню. На стол ставлю тарелку супа. Она берет ложку, а ложка падает в суп.
- Не хочу есть, - бормочет она, - не хочу жить. Устала.
А я не верю её словам.
«Как так. Не хочет жить».
Она с трудом поднимается и ложится на кровать, сжимается в клубок. А я, глядя на неё, думаю: накатилась старость, и всё то, что она имела в себе, навалила на Марию Моисеевну. Это дрожащие, бессильные, высохшие руки со скрюченными пальцами, похожими на птичьи лапки. Походка - не походка, а заплетающиеся ноги и шаркающие шаги. Десяток метров одолеет и ртом воздух тянет, как выброшенная рыба на сушу. Голова дрожит на плечах и, кажется, что вот, вот она оторвётся. Водянистые глаза. И постоянный туман в них. Она уже потеряла цвета и краски жизни. А мысли. Пустота в голове. Не человек, а вытоптанный комок жизни.
Никто о старости в молодости не думает. Не ждёт её. А она приходит. И какой бы силой не обладал человек, какой красой – слизнет жизнь с годами и силу, и красу. Вытянет, выскребет и чувства, и мысли. И не хочет человек жить, а жизнь держит его, не отпускает.
Все бывает в жизни. И беды, и горечи, и веселье… Многое переносит человек. Бьётся за жизнь. За короткий срок времени. А вечность ему уготована или нет? А когда приходит старость с её бессилием, о чем он думает. Не знаю. Знаю, что никому из этой жизни живым не выбраться.
Это не пессимизм. Не отчаяние. Это действительность, реальность, от которой не убежишь и нигде не спрячешься. Оптимизмом её не изменишь. Разве что – солжёшь душе своей, и ложью душу успокоишь.
«А реальность, господа, - как говорил Дмитрий Карамазов - это страшно». К этим словам примешиваются другие, которые не раз говорила Мария Моисеевна: лучше в молодости умирать, чем так век доживать. Вышибла старость твои прежние мысли. В молодости ты, как ветер была. Отдыха не знала. На тракторах и комбайнах работала. Первоклассная швея: всю станицу платьями, да костюмами обшивала. Смех твой не затихал и улыбка с лица не слетала. От болезней отмахивалась. Прижмёт, припечёт, а ты не в кровать зарывалась, а на ногах стояла, да приговаривала: жизнь на ногах любит стоять, а не в кровати лежать. По мужикам не бегала. Красу свою не продавала, шутками, да прибаутками порой дразнила, а назойливых мужиков крепким словом отбивала. А как встречала меня. Словом радостным, всё открывала. Соседей звала и в пляску вихрём заметалась, а частенько и ругала: давай внуков мне, ты – мужик трудись, а не ленись, тебе я дочку отдала, чтобы ты не только ей любовался, да кохался, а ночными делами занимался. И не стыдилась, а в нахлёст так брала, что на щеках румянец у меня загорался, а ты хохотала. Куда всё ушло. Страшно даже такое слово говорить: обшелушилась, обсыпалась, Убрала жизнь свет, а темень нагнала.
Я выхожу со двора и сажусь на лавочку. За рынком высится церковь. Сверкают, отливают солнцем купола. Возносится крест выше всех домов. Добротную церковь поставили станичники. В церковные праздники вся заполнена. Не пробьёшься.
- Господи, - говорю я, - если Ты есть, то зачем доводить человека до такого состояния. Он уже и тебя не помнит. В таком состоянии он горе и для себя, и для других. Зачем ты держишь таких? Силу свою хочешь показать. Страх нагнать. Мне не страшно. И смирения нет. А только злоба душу заполняет. Несправедливо это. Мучить бессильного человека.
Молчит Господь. Бьют колокола. Разносят свой переливчатый звон по всей округе.
Не выдерживаю я. Звоню Николаю. Сыну Марии Моисеевне.
- Коль, - говорю я. – Мне срочно позвонили и велели в Москву. Забери мать к себе. Одна она не выживет.
- Сейчас приеду, - отвечает он. – Заберу.
И снова дорога. Выжимаю газ до упора, мчится машина, словно за мной кто-то гонится. А никто не гонится. Я просто убегаю. Раздваивается душа. Одна половинка совестью мучит, а другая криком рвётся: быстрее, быстрее. В таких гонках жизнь быстро можно потерять.
Приехал домой. Весёлые мысли заплясали и вымели Марию Моисеевну, а ночь нахлынула и Мария Моисеевна с укоризненным взглядом. Присядет на краешек кровати.
- Что зятёк? Думал, что убежишь. А я вот хоть и старая догнала тебя.
Лица я её не вижу, а голос слышу. Бродит она по квартире. Эхом отдаётся. А когда утро рассветом пробьётся – уходит.
Свежие комментарии