РАССКАЗЫ О ПОСЁЛКЕ
(Радости и углы жизни)
Радостно становится на душе, когда воображение рисует небольшой посёлок, расположенный у подножья меловых бугров, с пыльными улочками, вдоль которых посажены высокие тополя, акации, а под ними лавочки. Невысокие заборчики, за которыми загустевшие кусты сирени. Посельчане, мирно разговаривающие о прошедшем дне деньском.
Злоба, ненависть и горечь душит, когда в воображении возникают разбомблённые поселковые дома, искромсанные осколками сады, палисадники, засеянные воронками улицы. Не слышно говора взрослых, выветрился смех ребятишек. Ветер и пустота стали хозяевами посёлка.
Кто навёл войну на Украине? Не с неба она обрушилась. Не ненастье её занесло. Не с бугров скатилось? Не из степи вырвалась? Не из балок с ландышами и подснежниками, а с душ, заседающих в просторных и дорогих кабинетах, мечтающих быть властителями, да не под силу им будет всё время накатывать войны и власть над людом простым держать. Вырвутся и они на волю, потому что, как не топтали дух народа, как не пытались его сломить – он остался, а те, которые пытались сами обломились.
*** *** *** ***
ПОЛЫННОЕ ВРЕМЯ
Старина, старина, словно горький запах полыни. Не горчит душу, а вызывает воспоминания.
Загорелись, задымились костры, да костерки на убранных огородах, сжигая сорную траву: бурьян, репей… Отлетели летние и осенние ежедневные с утра до вечера заботы.
Загрузились погреба нехитрыми щедротами. Наполнились пузатые кадушки разлапчатой капустой, белыми наливными яблоками, краснощёкими помидорами, крупнобугорчатыми огурцами, полосатыми арбузами, грибами опятами, чернушками… для разносолья.
- Урожайный год, кум, - посельчанин посельчанину. - Природа подсобила. Да и мы сами не сплоховали.
Лёгкий морозец прогулялся по утрам тонким ажурным ледком. Затуманилось серой дымкой палящее солнце. Дохнул день тишиной, прохладой, да свежестью осеней.
- Ну, так что, кум? Вечерком, да по чарке.
А вечерком. Широкий посыпанный мелким песком двор с ожерельями репчатого лука, чеснока, кукурузы… на деревянном заборе, заставленный рублеными и строганными столами без скатёрок, но выскобленные кухонными ножами и вымытые. А на нём не в мелкоту нарезанное, да обрезанное, а всё цельное рядками и горками. Из земли руками взятое.
И не богатство на столе, а труд мужицкий, да бабий.
На лавках, покрытых ряднинами, мужики в вычищенных и отутюженных суконных железнодорожных костюмах и их жены в разноцветных платьях и в цветастых платках на плечах.
И пошли разговоры вечерние и закатные. С мужицкой крепостью и бабьим метким словом.
А вместе с ними и чарка домашняя.
А за чаркой – кременчугская гармошка двухрядка и пляс кружевной с частушками, прибаутками, да шутками. Притопами и прихлопами.
Рассыпалась дробь чечёточная, переливались голоса звонкие, да весёлые, выманивая мальцов в припляс. Словно вихри носились по двору, сливаясь в одну душу и в один дух.
Порой набегала темень войны, лагерная и тюремная. Наполнялся двор жестокостью и несправедливостью, поминаньем, и крестным знамением. Но пересиливалась злоба пониманием: сколько не кляни прошлое, от этого жизнь, если её перевешивать с одного крючка на другой крючок, лучше не станет.
Клясть – всё равно, что воду в ступе прясть.
Словоохотлив был двор, рвала меха гармошка двухрядка, кружился вихрь платков бабьих до тех пор, пока не выкатывалось дремавшее за буграми в степи беззаботное солнце.
Прошло время полынное, и сузились некоторые души, да так, что по витринам, да по полочкам себя расставили и ценниками обвешались.
А из темноты, как высыпались звёзды, так и высыпаются, и степной ветерок лёгкий запах полыни приносит.
===========================================================
ДОЖДИК
Осень. Третий день, не прекращаясь, сыплет и сыплет редкий мелкий дождик.
Я слышу, как капли воды бьют по пожелтевшим листьям спиленной старой груши. Спилили грушу три дня назад и уже нарубили дров для бани.
Дождик нагоняет на меня ни тоску, ни грусть, а спокойствие, большее похожее на безразличие.
Я третий день лежу то на топчане в бане, то сижу. Сплю в ней и выхожу только на кухню, чтобы приготовить чай.
Не говорю ни с кем, да и о чем разговаривать. Я знаю все, что они скажут. Они говорят об этом уже несколько лет.
Проем в двери бани закрыт белой простыней. И когда налетает лёгкий ветер, он поднимает краешек простыни, и я вижу дорожку, проросшую мелкой травой, которая ведёт к дому тёти Кати.
По левую сторону дорожки грядки с помидорами, между которыми видна большая плетёная корзинка, наполовину заполненная помидорами.
По правую сторонку дорожки – грядки с огурцами. Среди них также большая плетёная корзинка, тоже наполненная наполовину огурцами, к которой, как и к корзинке с помидорами уже не притрагивались третий день.
На дорожке брошенный скрученный шланг от колонки, которым тётя Кати поливала огород.
Возле колонки большой цинковый таз, доверху наполненный пустыми бутылками водки и вина.
Дальше я не смотрю. Я знаю, что на крыльце, после того, как спилили грушу, сидят сыновья тёти Кати
Я не слышу их разговора, да и прислушиваться, никакой охоты нет. Они спорят, как делить дом матери.
Я смотрю на старую грушу. Быстро спилили и скоро порубили на дровишки для бани.
А дождик все сыплет и сыплет...
Мне тепло. Я в бане. А дождик на улице.
*** *** *** ***
ТАМ…
Первый раз я увидел деда Москву в бусургане (пивная на поселковом языке). Это был старик. Плотный, словно булыжник.
- За кусок хлеба, стакан водки, - орал он. - Прокалываю собственную щеку иголкой.
Старик вытащил из ворота рубахи швейную иголку, надул щеку, приставил иглу и... игла стала проходить через щеку в рот. Лицо старика покраснело. На глазах появились слезы. Иглу он вытащил двумя пальцами изо рта.
- Открой рот!
- Зачем? - спросил старик.
- Может, у тебя в роте ещё одна игла.
Старик открыл рот и зубами захватил пальцы. Руку попытались вытащить. Так пытаются вытащить тряпку из челюстей бульдога.
- У меня судорога челюсти сводит, когда я мясо чую, - объяснил старик.
- Может, ты и человеческое мясо можешь есть?
- Ел, - ответил старик. - Там.
Ему налили водки, поставили миску с огурцами и помидорами. Старик отодвинул.
- Перец, соль, горчица, табак! - заорал он.
В водку старик насыпал перец, соль. Раскрошил сигареты, высыпал табак, размешал и выпил.
- Где научился так пить?
Старик. вытащил из кармана гвоздь.
- За кусок хлеба, - снова заорал он, - запускаю стомиллиметровый гвоздь в ноздрю.
Старик выкатился со стула. Возле двери он остановился.
- Завтра костыли глотать буду, - заорал он.
В посёлке дед Москва прожил два года. Зимой он работал грузчиком в заготзерно, а этим летом впервые нанялся в пастухи.
Отец ушёл на каракубу (так называли мастерскую в депо). Мать - на базар в Петроградку, приказав мне выгнать корову Марту. Дед Москва сидел возле маслины. Между ногами стояла поллитровка.
- Я помогу пасти тебе коров, дед, - сказал я. - Ты будешь водку пить и спать. Научи меня прокалывать иглой щеку и загонять гвоздь в ноздрю.
- Зачем?
- Деньги буду зарабатывать для дома.
- Деньги надо не руками зарабатывать, а головой.
После уговоров он сдался. Мы направили коров к речке Вонючке. Возле речки нас остановил объездчик Зозуля.
- Где пасти будете?
- Там! - ответил старик.
- Возле блиндажа, - вмешался я.
Возле блиндажа колхозных полей не было.
- Гоните к буровой вышке, - приказал Зозуля.
- Возле вышки люцерна! - воскликнул я. - Коровы обдуются!
- А вы стерегите лучше. Что не отвечаешь, Москва?
Старик достал поллитровку и, поставив дыбом, начал пить.
- И откуда ты, - процедил Зозуля.
Мы отогнали коров. Пустили вдоль железнодорожной насыпи.
- Зозуля хитрый, - сказал я старику.
-Хитрые там, - как обычно ответил старик.
Я забрался на вышку, чтобы лучше было видно коров и Зозулю.Послышался гудок паровоза. Из-за поворота выскочил товарняк. Последний вагон скатился с насыпи. За ним посыпались остальные.
Кусок рельсы шлёпнулся возле шиповника, под которым лежал старик.
- Дед, дед, - закричал я, - ты живой?
- Пока ещё не убили, - ответил он. - Там хотели.
Вскарабкавшись на насыпь, мы стали искать шахтёров, которые всегда возвращались в посёлок товарняком. Мы заглядывали в искорёженные вагоны. Шахтёров не было. Они не успели сесть в товарняк.
Мы сидели на куче угля, когда дед Москва спросил.
- Слышь, пацан. Почему у коров такие бока? - спросил он.
Коровы были с сильно раздутыми боками. Тяжело дышали.Передвигались с трудом.
- Это от люцерны, дед, - закричал я. - Они обдулись. Теперь подохнут.
Весной позапрошлого года в пастухи нанялся инвалид-шахтёр. На Троицу он погнал коров к буровой вышке. Вечером мужчины порезали пастуха.
-Нас мужики поубивают! - голосил я.
Старик направился к полю. Верхушки люцерны были обгрызены. На краю поля старик нагнулся.
- Зозуля, - сказал он, показывая на вмятины на земле. - Его лошадь. Там я знал таких.
Старик допил поллитровку и пошёл к большой вербе. Достал шило, нож. Сняв рубашку, разорвал.
Обдувшейся корове он закладывал в рот толстую палку. К концам палки привязывал верёвку и туго затягивал на шее коровы. На рога набрасывал налыгач и кнутом гонял, пока из её рта не появлялась пена.
Остановив, прокалывал шилом бок.
Из десяти коров деду Москве не удалось спасти только корову Ждана.
- Убегай, дед, - сказал я. - За меня батько заступится, а тебя убьют.
Старик зачерпнул воды, умыл лицо, напился. Сел на землю, откинулся на спину и посмотрел куда-то вдаль.
- Бежать мне больше некуда, пацан. Может, там лучше будет.
=====================================================
ВАСИЛЬЕВНА
Летними вечерами, когда спадала жара, Васильевна выходила из дома и садилась на каменные полуразрушенные порожки веранды возле старой дикой груши.
- Васильевна! - зовут её соседи. - Иди к нам.
Забор у Васильевны невысокий. И с улицы видно, как сидит она на порожках, склонив голову.
- Спасибо, - отвечает Васильевна. - Я тут посижу. Помечтаю, - тихо добавляет она.
А мечтает Васильевна о том, как летом будет сыновей встречать, когда они приеду в гости.
- А что я им расскажу?
Она представляет, как сидит с сыновьями за столом. Слушают сыновья, опустив головы, и невестки слушают, подперев руками щеки, молчаливо покачивая головой и вытирая слёзы… Васильевна увлекается и вспоминает, как болела зимой, как холодно и тоскливо было в хате, и как хотела все продать и уехать к сыновьям.
- А зачем я им это рассказывать буду? - вздыхает Васильевна. - Они молодые.
Она улыбается, как улыбалась на свадьбах сыновей. И плачет. Тихо чтобы не слышали соседи, и, опираясь на две палочки, идёт к забору.
Летний вечер. Небо чистое. Со степи набегает лёгкая вечерняя прохлада. Шумят в посадках птицы. Догорает солнце за бугром. Засыпают балки. Лето. А поселковые новости грустные. Рассказывают их каждый вечер. И кажется, что никогда им не будет конца, как никогда не будет конца и самой жизни…
Васильевна возвращается к порожкам, садится. И думает о муже, который умер от астмы. Лечили его и в поселковой больнице, и в городской. К бабке-знахарке возила мужа. А когда у мужа отнялись руки и ноги, на себе носила. Вынесет во двор. Посадит на порожки. Подушки под спину подложит, чтобы не упал. Молчит муж. Молчит и Васильевна. Смотрят на старую дикую грушу.
- До войны сажали! - скажет муж.
- До войны! - эхом отзовётся Васильевна.
Помолчит муж и заплачет. Васильевна тоже заплачет. Жалко мужа. Тяжёлый на руку был. А жалко. Не раз соседи Васильевну водой отливали. И сыновья не раз у соседей ночевали. Хотела Васильевна бросить мужа. Сколько раз думала, чтобы он навсегда в шахте остался. Она вспоминает, как хоронили мужа. Сыновья не приехали. Телеграмму прислали, которую Васильевна положила вместе с мужем. После похорон сыновья чаще писать стали. А звать к себе - не звали.
- Не приедут к ней сыновья, - говорят соседи. - С такими деньгами, да к матери ехать? Васильевна!
Не откликается Васильевна. Смотри на притихший двор. А раньше шумный двор был. Брат с сестрой и племянниками приходили. Васильевна племянников в сад пустит. А сама с братом и сестрой разговаривает. Вечером с шахты муж приходит. Трезвым он Васильевну не обижал. Сядет за стол и тоже разговаривает. Разговоры хорошие, весёлые о сыновьях. А сейчас не ходят брат и сестра. Передают через соседей:
- Перепишет на нас дом, тогда и придём. И ухаживать будем.
- А сыновьям что оставлю? - спросит Васильевна.
- Зачем им? У них и так на заработках деньги большие.
Васильевна встаёт и ходит по двору. Все чужое. И дом, и сад… И сама себе чужой стала. Мысли путаются. Ночами не спится. Утром пройдёт Васильевна по дорожке в саду и остановится возле забора. Смотрит на степь, балки… Далеко тянется степь. А не выйти уже Васильевне в поле.
- Отходилась, - говорит она. - Сыновей бы только дождаться.
Она садится на порожки, растирает рукой грудь и вспоминает, как мечтала она, как окончат школу сыновья, поступят учиться, большими людьми станут, женятся и заберут Васильевну к себе - внуков смотреть.
Уже и соседи разошлись по домам. А Васильевна все сидит на порожках. Не хочет идти в дом. Смотрит на край посёлка, где кладбище. Ходила Васильевна к мужу, когда ноги ещё не так болели. Придёт. Сорную траву из могилы вырвет. Хлебных крошек на холм набросает, стаканчик поставит - может, помянет, кто мужа, расскажет, как живёт, загадает: придёт в следующий раз сама или принесут её и уйдёт. И сейчас пошла бы. Да не дойти ей.
Васильевна встаёт и выходит на улицу. Пусто на улице. И на душе Васильевны пусто. Она садится на лавочку, плачет. Плачет она громко. Спит посёлок. Никто не услышит.
Наплакавшись, идёт в дом. Дверь дома не закрывает. Соседка Захарова закрыла. А открыли только на третий день. В доме Васильевна долго ходит по комнатам, а потом садится у окошка. У окошка легче. Все кажется, что не одна. Васильевна чувствует, как гулко стучит сердце и звенит тишина…
- Умру и сыновей не увижу, - говорит она.
Васильевна ложится на кровать. У неё дрожат руки. Холодным становится лоб. Закрываются глаза. Закрывать глаза она боится. Васильевна встаёт и ходит по комнате, пока не начинают дрожать ноги, и снова ложится на кровать.
- Васильевна! - слышит она голос.
Она поднимает голову. В дверях стоит муж. Он в шахтёрках. За плечами тормозок.
- Устала я, - говорит Васильевна.
- А ты выйди во двор, - отвечает муж. - Пройдись. На улице хорошо. Там люди…
Она выходит на улицу. И идёт. Уже и улица кончилась, и посёлок, и кладбище… Степь началась. Легко в степи Васильевне. Она слышит, как дышит степь.
- Дети! - шепчет Васильевна.
Она не замечает, что лежит на кровати. Чувствует только тяжесть большого усталого тела и боль. Васильевна смотрит в открытую дверь и видит: стол под дикой грушей. За столом сидят сыновья, внуки, муж, брат, сестра. Васильевна улыбается. Как долго они не собирались вместе…
===========================================================
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Длинный стол. За столом на стуле участковый Быля. Напротив, на табуретке, старик Кривуля. Он смотрит на Гремучие бугры,с которых, словно огромный стеклянный шар, скатывается позёмка и рассыпается у подножья бугров, где вчера похоронили жену Кривули.
- Лет пятнадцать впаяем тебе, а то может и… - Быля ставит карандаш на попа и как через мушку смотрит на Кривулю. - За преступление нужно отвечать. По закону.
Кривуля молчит.
- Ты признавайся. За молчанку хуже будет. Эх, и хитрый ты. Думал, что не докопаемся. Какую хоть награду от своих друзей получил?
- Каких друзей? Нет у меня теперь никого.
-Так! - Быля достаёт лист бумаги. - Не хочешь признаваться. Ну, тогда я первый начну. У тебя гармошка есть?
- Была, - вздыхает Кривуля.
- Как так была? - настораживается Быля.
- Я её вчера с женой положил.
- Следы скрываешь. Но я гармошку и из гроба вытащу. Это вещественное доказательство.
- Жена песни любила, - отвечает Кривуля. - Вот я и положил гармошку с ней. Может ей там кто-нибудь сыграет, пока я приду.
- На жену пытаешься свалить. Мы и её спросим.
- Кого? - удивляется Кривуля.
- Твою жену. Преступницу.
- Так её вчера похоронили, - напоминает Кривуля. - Её теперь только один Бог может спросить, если он есть, - добавляет старик.
- Мы и Бога…
Быля спохватывается. Выручает его кашель. Кашель Кривули тяжёлый. Он даже поднимает его с табуретки
- Стой! - кричит Быля. - Бежать хочешь.
- Куда мне бежать, - отвечает Кривуля. - Кашель с финской. Был такой случай.
- Ты меня с толка финской не собьёшь и не разжалобишь. Рассказывай, как ты играл немцам на гармошке.
- А, - Кривуля вспоминает. - Как всегда. Меха растягивал. Пальцами перебирал.
- Значит, признаешь, что играл немцам.
Быля доволен.
- А че не признавать. Кума Мария, кум Колесник видели.
- Так, так. А когда играл, ногой притопывал?
- Как же не притопывать? - удивляется Кривуля. - Любой гармонист, когда играет, притопывает.
- Какой ногой?
Быля пишет.
- Левой. Правую покалечили, когда станцию бомбили.
- Немцы?
- Наши!
- Так, так.
Быля стучит карандашом по столу. Кривуля снова выручает его.
- Страшно было. Всем страшно, когда смерть за тобой ходит.
- Ты это брось всем! - кричит Быля. - А что немцы делали, кода ты играл?
- То, что и наши делают. Пели, танцевали, пили…
- Что ж так пели и танцевали, как наши?
- Один немец даже вприсядку ходил.
- Ходил, - зло говорит Быля, - а потом не одного нашего уходил. Почему пошёл играть к немцам?
- Они сами ко мне пришли. Полбуханки дали. Голодно было. Жена болела, сын.
- Что ж, и автоматами не били?
- Не, - тянет Кривуля. - За что меня бить.
- Гм. - Быля думает. - И ты пошёл играть?
- Люди звали, что ж не пойти.
- Люди? - срывается Быля. - Когда приглашали, что ты им ответил?
- За хлеб поблагодарил.
- А почему не сказал, что гармошка сломалась?
- Кременчугская сломалась? - удивляется Кривуля. - Кременчугские не ломаются.
- Сказал бы, что болен.
- А зачем неправду говорить. Я тогда не болел.
- Тогда взял бы гармошку, поставил на колени и толкнул бы. Она упала бы и разбилась бы.
- А зачем бросать. Мой батько коня продал, а гармошку мне купил.
- Так, - подводит Быля. - Завтра выкапываем гармошку. И тебя в район, подлеца.
Кривуля поворачивается к окну и видит, как с Гремучих бугров вновь срывается позёмка.
Свежие комментарии