НЕ ЗАТЕМНИЛАСЬ ЖИЗНЬ
1.
Отец встретил Вадима, сидя на деревянной, почерневшей от непогоды лавке, прижатой к стене приземистого белокаменного вокзального здания. С тремя окошками: двумя потрескавшимися и мутными, словно слепыми, до которых почему-то не дотянулась рука уборщицы, и одним новеньким, чистым, вымытым июльскими дождями. Одет отец был в поблёкшую форму железнодорожника с блестящими пуговицами. В руках держал сучковатый самодельный костыль, которым мерно постукивал по замусоренному перрону.
- Здорово, батя, - закричал Вадим, выскакивая на ходу с вагона пригородного поезда «Родаково - Сентяновка»
Он, почти не касаясь земли, пролетел по перрону, и, оторвав отца от лавки, захватил его в охапку.
- Мать твою, - бросил отец, - Я же тебе не девка, чтобы так тискать.
Они обнялись, похлопали друг друга по спинам. Вадим осмотрелся, выхватив взглядом небольшой, запушённый сквер с каменной скамьёй, на которой сидел одетый в свежий, серый костюм мужчина с видавшей виды кременчугской гармошкой, издававшей надломленные звуки, и тихо напевал: «Позарастали тропки – дорожки...».
- Хорошая песня, - сказал отец. – Её мать любит, и я люблю. Настя часто её нам поёт.
- Какая Настя, - спросил Вадим.
- Увидишь. А это Стёпка Воронцов, - он кивнул в сторону гармониста. – Его жена задрала юбку до ушей и умоталась с каким - то залётным. А он каждый день приходит сюда, играет и поёт одно и то же. Надеется, что она вернётся.
Вадима слова отца не задели. Им овладело любопытство, и он завалил бы отца расспросами о Насте, но промчавшийся товарняк так громыхнул колёсными парами, что сердце скользнуло вниз, вызвав воспоминания о ещё не отжившем прошлом.
Они спустились по мелковатым, выщербленным ступенькам и пошли по тесной гравийной дорожке, тянувшейся вдоль железнодорожной насыпи со сверкающими рельсами, по которым бегали «солнечные зайчики» (солнечные блики), порой натыкаясь на черные мазутные пятна. Вадим умалял шаг, но отец подталкивал его костылём в спину, приговаривая.
- Ты мне скидку не делай, парень. Думаешь, что мои ноги бегать разучились.
Они прошли мимо школьного двухэтажного здания. Какое было время. Футбол, танцы на переменах, осипший голос: « Оксана, можно тебя пригласить», двойки в дневнике, которые Вадим никак не мог переправить на пятёрки. Стереть бы годки и превратиться в белобрысого, вихрастого пацана в шёлковых, казацких шароварах, которые для Вадима: сына путейца были шиком, а для Оксаны: дочки районного прокурора оказались пшиком.
Недалеко от школы находилось заготзерно: длинное, дощатое, проседающее здание, похожее на барак, окутанное пыльными, густыми, мучными облаками, среди которых по шатким, сложенным из старых шпал мосткам, осторожно перебирая ногами, тащились поселковые мужики с пятипудовыми, загруженными зерном мешками к веренице машин, захватившими чуть ли не километр. Богатый урожай породили посельчане, и природа подсобила плодородными деньками.
Отец Вадима сам на мостках не один десяток лет хребет гнул и ногами не один десяток вёрст оттопал. Летом пот, западавший на лицо липкой плёнкой, ладонью сгребал. А в осеннюю, дождливую погоду под конец работы какой – нибудь неосторожный, задумавшийся о вечернем отдыхе мужик, поскользнувшись, промахивался, и утаскивал его мешок под себя в холодную слякоть, из которой вытаскивали неудачника либо нахлебавшегося вдоволь грязи, это был редкий и счастливый случай, либо с раздавленной шеей или головой, завёрнутой назад. Как казалось, она, словно хотела увидеть, что случилось, кто умудрился вышибить её из жизни?
Заведующий заготзерном Суворин, когда мужик обрывался с подмостков, всегда говорил: какое добро пропадает. Определить по его словам, что он имел в виду, было невозможно. Только по взгляду, устремлённому на дырку в мешке, из которой тонким ручьём высыпалось зерно. Отец Вадима как-то раз не выдержал и избил Суворова. Посадили бы его, да мужики навалились на Суворова, и тот забрал заявление. Не скупилась такая работа на смертные случаи, прибирала мужиков не горсточкой, а горстями, но никто не уходил.
Крутился мужик, в другую сторону поворачивался, а взгляд натыкался на шахты, которыми была засеяна вся округа. В шахту с холодком в сердце спускались, а там частенько холодок в мерзлоту превращался, и свет навсегда для них закрывался, или вытаскивали их уже, как отходивших по земле. Бабы доставали медные крестики, оставшиеся от отцов и материй, навешивали на шеи мужей, крестили перед спуском в шахту, а она всё равно проглатывала их, но это не останавливало никого из мужиков. За спинами семьи стояли. Кусок антрацита, угольный пласт или взрыв метана не редко мужика или целую смену в невозвратную щель втискивали. Суеверные бабы говорили, что это брехня. В шахте черти поселились. Их еда уголь, за него они и убивают мужиков. А когда весь уголь выберут, они вылезут на поверхность. Объясняли по разному, а действительность была одна. Плыли гробы по посёлку стаями, как перелётные птицы под вой баб и уходили в землю, а после куда? – никто не знал, но верили в лучшую жизнь.
- Не позарастали тропки, дорожки, - бросил Вадим. – Как был мужик в пыли, так и до сих пор от неё отряхнуться не может. Что нибудь новенькое появилось?
- А как же, - горько усмехнулся отец. – Кладбище стало больше посёлка. Духовой оркестр твой школьный товарищ Губанов наладил. Пять медных труб завывают и барабан гукает. Теперь на кладбище не на телегах возят, а на машине. Под музыку. Построили Дом быта «Всё для похорон». Новая жизнь потекла, мать твою, да в берегах прежних.
Они вошли в парк с облезлыми кустами сирени, из под которых полыхающее, июльское солнце выгоняло тень, добивая оставшиеся листья и выпекая верхушки малочисленных тополей.-
- Как здоровье у пенсионера, - спросил Вадим.
- Крепенькое, - ответил отец. – Кочергу ещё могу гнуть руками и на шею петлёй одевать. Ноги маленько барахлят. Когда приходит очередь коров пасти, трудновато. Не угонюсь, если стадо в люцерну забегает. Настя помогает.
- Да какая Настя? – сердито сказал Вадим. – Уже второй раз упоминаешь и темнишь.
- Да тут такое дело, - замялся отец. – А. – Он махнул костылём. – Сам узнаешь.
Мать они встретили возле высоких, выкрашенных в красный цвет ворот. Она стояла, приложив правую раскрытую ладонь ко лбу, а потом, отбросив её, побежала к Вадиму, повисла на его шее и заплакала.
- Ну, что ты, мать. Живой, здоровый.
- Так-то так, - ответила она, - да всё не так
2.
В глазах родителей Вадим, сколько не приезжал в отпуск, столько раз и видел никак незаживающую рану. Сестра погибла под тепловозом. Быстро бегала, назад не оглядываясь. Брат разбился на машине. Развёлся, новую семью завёл, а устоять в новой не сумел, потому что грызла душа, что оставил малолетних сына и дочь. Истаскались нервы, заснул за рулём, а машина свою дорогу выбрала. Выстригла беда из семьи почти сразу двоих. Быстро внакат пошла.
Ещё не опомнились после гибели сестры, как завернули во двор похороны брата. А потом, стала родня редеть и мелеть, как под обвал попала, который сначала выдернул родную сестру матери тётю Марию: плясунью голосистую. Выносила она из дома трёхлитровую бутыль с молоком, а та выскользнула из рук. Как утверждал её муж Иван, он собственными глазами видел, что бутыль не упала, а поплыла по воздуху. Тётя Мария кинулась за ней, а ворота распахнулись, словно их чужая рука открыла. Бутыль прошмыгнула на улицу, закрутилась вокруг хозяйки, а после, сорвавшись с круга, понеслась мимо домов к оврагу, остановилась и заболталась в воздухе, словно приманивая, тётя Мария хотела её схватить, а она рухнула вниз, а за ней и хозяйка полетела головой на камни.
Некоторые посельчане не поверили Ивану, а некоторые сказали, что Бог справедливость навёл на посёлок, потому что в нём после революции мужики и бабы церковь разрушили и в колхозный склад превратили, а новую не построили. Мало беде, видно, показалось после тёти Марии. Зашла она со стороны и зацепилась за родного брата отца дядю Колю: ухватист был, что на топор, что на пилу. Со стороны казалось, что инструменты сами работают, а он стоит, да посмеивается и смоляные усы разглаживает. Пас Николай коров возле речки Вонючки, так называли её посельчане, потому что в неё из шахт воду спускали после промывки угля. Пошёл он к роднику напиться, На половине дорожки оборвался. Полетел кубарем через спину по крутому берегу и в родник уткнулся. Бабы, пришедшие на тырлище в обед коров доить, увидев его, думали, что он воду пьёт. Позвали его. Степь раскатистым эхом откликнулась, а пастух молчком. Года три беда без отдыха гоняла, корни подкапывала и вырывала. Загребала дальних и близких, выметала малых и взрослых.
Трёхлетнюю племянницу Галину задавила астмой, проснулись тётя Катя и дядя Макар, а она уже дыхание потеряла. Десятилетнего племянника Костю на высоковольтную линию закинула, когда он полез запутавшегося в проводах бумажного змея снимать, а потом свернулась, как змея в кольцо, а развернулась бельевой верёвкой тёти Кати в коровнике, подсекала отца и мать, добралась до них высушенными глазами и холодным сердцем, а добить не добила, отлипла. Видимо, устала топтать души. Потешилась над ними страхом и отлетела.
Вадима то ли Бог, то ли Судьба или простая случайность в афганской войне сберегла. Один раз чуть не вырубили, друзья вовремя в окоп стащили. Казалось Вадиму, что выбирали тех, кто добром дышал, да обиду не чинил. Брата, наверное, впопыхах прихватили, а, может быть, чтоб не мучился. Кто знает?
За столом в летней кухне, дёрнув по стакану сливового самогона, который, словно жар ввалился внутрь, отец сказал.
- Смотри мне, - он погрозил Вадиму костылём. - Не шали тут мне. А то не посмотрю, что сын родной и вояка.
- Ты о чём, батя? – догадался Вадим о чём, но спросил - Бить меня не за что. Смирный я.
- Знаю я таких смирных, - ответил отец. – Сам таким с виду был, а внутри черти плясали. Мы тебе не писали. Квартирантку мы пустили Настю. Она с Голубивки пришла. Там ни колхоза, ни совхоза, одна степь голая осталась. У Насти тоже родственный круг замельчал. Одна мать. Сейчас работает Настя секретарём в поссовете. Скучно и тоскливо нам было. А она девка на дух боевая. И по хозяйству помогает, и за лекарством для нас смотается. Как родная дочь. Не шали, - сурово закончил он.
- А как она по годкам? – спросил Вадим.
- А не хочешь по зубам, - отбрил отец.
- Эх, батя, - вздохнул Вадим. – Ты в молодости всех ухажёров матери крошил. И сейчас. Тебе бы только подраться, да выпороть кого-нибудь. Откуда характер у тебя такой?
- Откуда, - протянул отец. – Мой батя мне в молодости такие загвоздки и заклёпки ставил, что чуть дух не выскакивал. Порой порол ни за что. Говорил: ты, сынок, к жизни привыкай. А то щёлкнет она тебя разок, а ты и завалишься как кукурузный сноп и будешь под ногами других валяться, а они тебя топтать будут. Так что имей в жизни не только кулак плотский, но и духовный. Он же священником был.
День медленно полз к вечеру. Вадиму казалось, что свет застрял в мёртвой точке. Он с нетерпением ожидал прихода Насти. Вадим уже отчаялся дождаться её, подумав, что она, может быть, зашла к подругам.
- Батя,- не выдержав сказал он, когда солнце схлынуло за бугры. – Где же, Настя?
- Так и знал, - сердито бросил отец. – Ночь наступает, мужик загорается.
- Да волнуюсь я за неё. Темень же на улице.
- Тогда иди, ищи.
- Я же не знаю, какая она.
- Простая. Может мать ушла проведать в Голубивку.
- Так заводи свой допотопный «Москвич».
- У него передник колёса сами крутятся, а задние нужно самим вертеть
- Я покручу. Поедем.
- Свататься?
- А почему бы и нет. Я не женатый. Вам внуки нужны. Не буду я же холостым мотаться.
- А кольца купил? Или думаешь на халяву проскочить и своей Москвой голову ей дурачить. Мотай в магазин за кольцами.
Ночью Вадим почти не спал, прислушивался и думал, что он так ухватился за незнакомую Настю, наверное, психика сильно дала сбой после войны. Задремал он под утро и проснулся от толчка.
- Пошли на кухню, - сказал отец. – Пора загружаться.
- А Настя?
Отец засмеялся и покачал головой.
- На кухне. С матерью.
Солнце, выкатившись из-за невысоких бугров, карабкалось ввысь, превращаясь в горящий, словно литой диск и нагоняя жару на посёлок.
3.
Думал Вадим, что отпуск пройдёт гладко, без шероховатостей, а не получилось. Круто завернулись дни. Распахнулись зажатые войной его окопные чувства к Насте запахом свежескошенного сена, прогулками по балкам на буграх, степью полынной, вечерами тихими, душистыми акациями, сиреневым палисадником под домом, железнодорожными прохладными посадками, укрытыми за деревьями небольшими песчаными пляжами на речке Луганка, да звёздными ночами и недолговечными сгорающими метеоритами. Завораживающее зрелище и грустное. Пропорет метеорит дорожку в темени, а потом, рассыпавшись на огоньки, схлопывается. Время поджимало, обрезая дни и ночи, которые в Афганистане казались ему бесконечными, а с Настей, словно превращались в бабочек-однодневок.
Отметалась жизнь с приказами, атаками. Всё, что ломало и карёжило его институтские чувства, затягивая их в паутину чужой воли. В Афганистане ему снились цветные сны. Запомнился один. Он летал между раскалёнными жилами, которые набрасывались на него, пытаясь обвить, но он находил свободное пространство, прорывался и просыпался с чувством облегчения и верой. Он ощущал, как горячилась кровь, полыхало сердце. Так неожиданно и стремительно набежавшая новая жизнь, выбивая запахи пороха, автоматные очереди, посечённые осколками окопы, наполнялась всеми цветами радугами, среди которых он видел только одно лицо.
Вадим не рассказывал Насте о войне. Она потрепала его душу. Так зачем воспоминания о своей войне вносить в душу Насти. Зачем выбивать её из колеи. Покрасоваться? Получить сочувствие? Жалость? И жить с пониманием, что тебя пожалели, посочувствовали. Нет. Тащить самому. Поменьше думать о ней, и тогда она сама затухнет, выскребится не сразу, а с годами.
Часто на Вадима накатывалось тревога, что нахлынувшие на него чувства не выдержат, сорвутся, что отпускное чудо споткнётся и развалится. Отец и мать, глядя на Вадима и Настю, не вмешивались. По их взглядам он видел, как стали затягиваться их раны в глазах. Вадим понимал, что память отца и матери не отказалась от сестры и брата, помнила, но разговоры о них, раньше наполнявшие день с утра до вечера, стали редеть, лица осветились, а наседавшая годами хмурь и темень, горбившая их фигуры и чернившая всё, к чему они прикасались, разваливались.
Прошлое давило на отца и мать, но не было у него уже той силы и крепости, они растворилась в отношениях Вадима и Насти. Заговорил дом, собиравшийся отживать, зазвенел голосами весёлыми, заманчивым, заливчатым смехом, замелькал улыбками. Не проходила мимо ни одна душа, а вечерами соседей начали приглашать, двор наполнять. Не богат был стол, но всем вдоволь доставалось. Рвала меха гармошка кременчугская «Барыню», «Цыганочку», «Запрягайте хлопцы коней...», а иногда просто то, на что захмелевшие пальцы попадали. Выносились притопывания и прихлопывания пляса с задорным словцом даже за посёлок...
С улицы доносилась разноголосица. По городской площади под звуки духового оркестра и выкрики из микрофона текла демонстрация в честь Дня Победы. Она оставалась вне души Вадима Сергеевича. Он, сидя за столом, рассматривал в коричневой, отлакированной рамке потемневшую фотографию с улыбающимся лицом, на которое падал через окно косой пучок света. Встав через пару минут, он подошёл к телефону.
- На Щербинское кладбище, - сказал он, услышав вопрос: куда? - оператора таксомоторного парка.
Свежие комментарии