ЛАДОНИ
ЛАДОНИ
1.
Макар Демьянович – сосед Ивана Фёдоровича, рассказавший мне историю о ладонях, говорил, что Ивану Фёдоровичу на кладбище поставили мраморный памятник. Смерть застала его, когда ему оставался день до пенсии. На него рухнула железная балка, поддерживавшая залатанную крышу депо, и вмяла в станину токарного станка, который остался цел и невредим, а живое существо, простоявшее за ним не один десяток лет среди кучек стружки и вытиравшее его паклей до блеска после окончания рабочего дня, раздробилось на куски.
Плиту для памятника купила поселковая монашка. Мужики хотели выбить на ней зубилами токарный станок, а под ним лицо Ивана Фёдоровича, но монашка воспротивилась и попросила, чтобы на памятнике выбили то, что она скажет.
Макар Демьянович замолчал. Я спросил, а что она просила?
- Сходи и посмотри, - ответил он. – Тоже твоим соседом он был. Глазами увидишь, а вот почувствуешь или поймёшь, так это от твоей души зависит.
Хотел сходить я и посмотреть, но в тот день начали бомбить посёлок, на Украине шла война, и мне оказалось не до памятника.
2.
Весна, высвечиваясь разноцветьем, выкатывалась из-за невысоких, меловых, иссечённых ветрами и снегом бугров, под которыми приютился крохотный посёлок. Остроносые лучи утреннего солнца ломали остатки тонкого, ажурного ледка на лужицах, нагоняя тепло и отбивая остатки холода.
Солнечные лучи уже загрузили небо, раскинувшееся бескрайней синевой с пушистыми тучками, похожими на морскую пену, когда из дома вышел Иван Фёдорович: посёлковый мужик, деповской токарь и, тяжело вздохнув, сел на порожки жгучего красного цвета. Он крупно полоскал себя, что вчера выел свою душу, зайдя в самое знаменитое посёлковое здание, известное всей округе, куда стекались мужики после получки и аванса для отдушины: поговорить, добродушно позубоскалить. Словом, вытряхнуть из ушей и вытянуть из души металлический скрежет, от которого они глохли, и им приходилось объясняться друг с другом и мастером Корчным на пальцах и теми мужицкими словами, пробивающими любой шум и грохот. Вместо того, чтобы заправиться обычной ёмкостью: двухсотграммовым стаканом «Московской» и отлакироваться кружкой пенистого, бочкового пива, он за разговорами не заметил, как на столе, словно с воздуха вынырнули поллитровки и двойная порция пива.
- Ну, что за жизнь, - не переставая, вздыхал он. – Один убыток для здоровья.
Случилось это не так давно, но и не так близко, а в промежутке застопорившегося и загибающегося времени, и если бы Иван Фёдорович дотянул до сегодняшнего дня, то он увидел бы, что жизнь так и осталась убытком для здоровья. В его время равенство и братство ещё держалось на плаву, и мужики – слесари, фрезеровщики, инструментальщики, кузнецы и просто «подай – принеси» справедливо считали, что не выпить за них это большой грех. Сейчас самым большим грехом считается, что равенство и братство развалили, хотя невозможно развалить то, что не существовало, и открыли гигантскую дыру, которую стали лихорадочно забивать всяческим мусором, вытягивая его из собственной головы, но пустой голову нельзя оставлять. Её нужно чем-то заполнять, а чем? Замкнутый круг.
Иван Фёдорович собрался уже утеплить душу обжигающей самогонной заначкой, выгнанной собственноручно из кормовых бураков, которую он прятал от жены в коровьих яслях, но согрев пришлось срочно отложить, когда он увидел, как распахнулись низкорослые ворота, выдав болезненный скрип, и во двор, мелко перебирая ногами, вошла родная сестра его жены, известная среди посельчан, как монашка в миру, закутанная во всё чёрное, среди которого проглядывалось только лицо с укоризненным взглядом.
- Вчера в бусугарне был, - её лицо, словно белое яичко выкатилось из черноты и приблизилось к лицу Ивана Фёдоровича. – Смотри, Иван, Бог накажет тебя. Будешь жариться.
Она рассказывала Ивану Фёдоровичу вычитанное из церковных книг, как и какими инструментами, среди которых она особый упор делала на сковороду, его будут припекать и пытать в аду за посещения бусугарни до тех пор, пока тот понял, что продвижение к коровьим яслям сильно затягивается, а это может привести к сильным и губительным упадкам его души.
- У тебя свой Бог, - перебив её, вздохнул Иван Фёдорович, - у меня свой. Хочешь, покажу своего.
- Ты что? – спешно перекрестившись, бросила она. - Бог один и для пьющих невидим.
Иван Фёдорович возражать не стал, но и соглашаться тоже, а, подобрав остатки силушки, встал с порожек, протопал по облупившимся, коричневым половицам через дощатую веранду с множеством мелких, застеклённых окошек к кладовке, прилепившейся к глухой стене, и, поковырявшись в ней пару минут, вышел с увесистым мешком и стал вытряхивать. Вначале вывалились обшарпанные, стоптанные кирзовые сапоги с задранными, облупленными носами и стёсанными каблуками, затем шахтёрки, пропитанные соляркой и мазутом. Последней выскочила ватная с прорехами шапка с чёрными шнурочками, которая угнездилась на верху кучи, похожей на огородное пугало.
- Это внешняя сторона моего бога, - сказал он, – а внутренняя вот, - Иван Фёдорович выставил перед монашкой руки и показал ладони.
Они были такими же чёрными, как одеяние монашки, в глубоких трещинах, словно засохшее и кочковатое дно болота, и такими огромными, что за ними не было видно его.
3.
В следующий раз, приехав в посёлок, а война всё также бежала, расширяясь, как Вселенная, я всё-таки добрался до кладбища, но вместо него увидел несколько огромных воронок с обломками деревянных крестов и кусками гранита. Только вдали, в конце кладбища сохранился памятник, на котором был высечен крест, а под ним ладони, похожие на громадные крылья. Возле одной из воронок стоял щупленький, как бы врастающий в землю старичок. Присмотревшись к нему, я узнал Макара Демьяновича.
- Вот так, - грустно улыбаясь, сказал он. – Жизнь продолжается. Даже мёртвым не дают покоя.
Свежие комментарии