ТАМ...
В посёлке говорили, что раньше дед Москва - это был старик со спутанной огромной седой бородой и морщинистой лысиной, плотный, словно булыжник – якобы жил в Москве (поэтому и прозвали его дед Москва), потом его (снова якобы) из Москвы куда-то и за что-то выслали. Когда закончился срок высылки, он поселился в нашем посёлке . Ходили слухи: политический. Были и другие слухи: вор, убийца. Каждый твердил своё, не задумываюсь: прав он или не прав. Таковы уж были посельчане: путанные на слово, но упёртые. Если уж кто загвоздил в себе понравившееся ему слово, то выбить его никакой силой было невозможно. Старик был не то, что угрюм, а просто часто молчалив и малоразговорчив, с детским выражением на лице, и если бы не борода и лысина его можно было принять за девятилетнего, десятилетнего ребёнка, напялившего на себя ради шутки фуфайку и кирзовые сапоги. Постоянного места в посёлке он не имел: кочевал из хаты в хату, кто принимал. Деповские рабочие достали ему потрёпанную железнодорожную форму, мазутную фуфайку, кирзовые сапоги, словом всё то, в чём ходили сами. За ночлег и еду деньги с него не брали. Он таскался по посёлку с раннего утра до позднего вечера с деревянным плотницким ящиком, забитым гвоздями, топором, молотком, гвоздодёром… с пилой на плече. Без спроса заходил во дворы, и если встречал прогнившую постройку: свинарник, курятник, коровник разламывал его до основания, несмотря на истошный крик хозяина или хозяйки, но крик замолкал, когда хозяева видели, что было косо - становилось прямым, что болталось и шаталось – крепилось, что заваливалось – поднималось. Если он видел строящийся на тяп – ляп дом, тотчас вклинивался. При кирпичной, каменной кладке его мастерок, словно летал по воздуху. Рубили деревянный дом – высвистывала пила, топор ошкуривал бревна до блеска, окна всаживались в сруб без единой щели, двери ставились так, что они открывались от щелчка. Бурили колонку, выкапывали колодец дед Москва, словно чуял запах воды, ставил колышек и указывал пальцем. Мужики так привыкли к его мастерству и сноровке, что прежде чем поставить даже лавочку под забором советовались с ним. Не потому, что не могли закопать два чурбана и насадить на них широкую сосновую доску и заколотить аршинными гвоздями, а потому, что у деда Москва выходила не лавочка, а, как говорили мужики, широкоместное царское кресло с узорчатой спинкой. Ему говорили: « Ну и ухватист ты, дед. Закинь тебя в тайгу, ты из медвежьей берлоги дом поставишь, в пустыню из песка слепишь. Где научился?». Старик бросал одно слово, собирал инструмент и уходил. Слово было знакомое, но оно никак не расшифровывало прошлую жизнь старика, а поэтому недостатка в слухах, догадках, поколачиваниях в грудь, наскоках мужиков друг на друга: говорю тебе, мать твою, что он…, а я говорю тебе, что он… - не было. Иногда спор доходил до синяков под глазами, а вот просто сесть со стариком, поспрашивать его - почему – то никому из мужиков в голову не приходило. Так и остался дед Москва в догадках, слухах и поселковых препираниях. Как не странно, но спорят о нём и до сих пор. Это не моя выдумка. Год назад я приезжал в посёлок, заходил в бусугарню и видел, как два мужика, которые не сошлись во мнениях о деде Москве, стали навешивать друг другу. К сожалению и я нахожусь в путаных мыслях. И кроме одного случая ничего более не могу привести.
Был день получки в депо. Мать послала меня, чтоб я забрал с бусуграни батька. Дед Москва сидел за пластмассовым столиком, притиснутым к стене, на которой была намалёвана громадная пивная кружка с охапистой пеной в руке щекастого, зарумяненного молодца, упиравшегося головой в потолок, а ногами в пол. Молодец с пивом был так живо нарисован, что входящие мужики сглатывали и тотчас направлялись к бочке с пивом.
- За кусок хлеба, стакан водки, - орал дед Москва. - Прокалываю собственную щеку иголкой.
Старик вытащил из ворота фуфайки швейную иголку, надул пузырём щеку, приставил иглу, и... игла стала проходить через щеку в рот. Лицо старика покраснело. На глазах появились слезы. Иглу он вытащил двумя пальцами изо рта.
- Открой рот! – сказал подвыпивший Иван Бублик, деповской мастер, делавший приписки к нарядам для большего заработка слесарям, токарям…
- Зачем? - спросил старик.
- Может, у тебя в роте еще одна игла.
Старик открыл рот и зубами захватил пальцы Бублика. Тот попытались вытащить. Так пытаются вытащить тряпку из челюстей бульдога.
- У меня судорога челюсти сводит, когда я мясо чую, - объяснил старик.
- Мутный ты, дед.
Старик разгрёб бороду мозолистыми пальцами правой руки, на которой были два целых и три обрубка и бросил.
- Там все мутные.
- Где там?
В ответ снова: там.
Ему налили водки, поставили алюминиевую миску с солёными огурцами и помидорами. Старик отодвинул миску.
- Перец, соль, горчица, табак! - заорал он.
В водку старик насыпал перец, соль. Раскрошил сигареты, высыпал табак, размешал и выпил.
- Где научился так пить?
Старик. вытащил из кармана гвоздь.
- За кусок хлеба, - снова заорал он, - запускаю стомиллиметровый гвоздь в ноздрю.
Старик выкатился со стула. Возле двери он остановился.
- Завтра костыли глотать буду, - заорал он.
В поселке дед Москва прожил два года. Зимой он работал грузчиком в заготзерно, а этим летом впервые нанялся в пастухи.
Отец ушел на каракубу. Мать - на базар в Петроградку, приказав мне выгнать корову Марту. Дед Москва сидел возле маслины. Между ногами торчала поллитровка.
- Я помогу пасти тебе коров, дед, - сказал я. - Ты будешь водку пить и спать. Научи меня прокалывать иглой щеку и загонять гвоздь в ноздрю.
- Зачем?
- Деньги буду зарабатывать.
- Деньги пацан надо не руками зарабатывать, а головой. Потом научу.
Мы направили коров к речке, которую называли Вонючка, потому что в неё сливали воду из шахт после промывки угля. Возле речки нас остановил объездчик Зозуля: худосочный, длинный с ежистыми глазами. Любитель оттягивать по спине пацанов, забиравшихся в колхозный сад. Он слегка потрепал плёткой по колхозному жеребцу Буян и спросил.
- Где пасти будете?
- Там! - ответил старик.
- Возле блиндажа, - вмешался я.
Возле блиндажа колхозных полей не было.
- Гоните к буровой вышке, - приказал Зозуля.
- Возле вышки люцерна! - воскликнул я. - Коровы обдуются!
- А вы стерегите лучше. Что не отвечаешь, Москва?
Старик достал поллитровку и, поставив дыбом, начал пить.
- И откуда ты, - процедил Зозуля и поиграл плёткой.
Бутылка просвистела над его головой.
- Да я тебя, сука.
- Суки там, - бросил старик.
Взбешенный Зозуля покружил вокруг старика, несколько раз пытался пустить Буяна грудью на него, но дед Москва даже не шевельнулся. Плюнув, он пустил коня в галоп. Мы отогнали коров. Пустили вдоль железнодорожной насыпи.
- Зозуля хитрый, - сказал я старику.
-Хитрые там, - как обычно ответил старик.
Я забрался на вышку, чтобы лучше было видно коров и Зозулю. Послышался гудок паровоза. Из-за поворота выскочил товарняк. Последний вагон скатился с насыпи. За ним посыпались остальные. Паровоз оторвался и умчался на станцию.
Кусок рельсы шлепнулся возле шиповника, под которым лежал старик.
- Дед, дед, - закричал я, - крушение, ты живой?
- Пока еще не убили, - ответил он. - Там хотели.
Вскарабкавшись на насыпь, мы стали искать шахтеров, которые всегда возвращались в поселок товарняком. Пролазив полчаса среди искорёженных вагонов, никого не нашли.
- Слава Богу, - сказал дед Москва. – Никто не сел на этот товарняк.
Мы вернулись к стаду. Первым увидел беду дед Москва.
- Почему у коров такие бока? - спросил он.
Коровы были с сильно раздутыми боками. Тяжело дышали. Передвигались с трудом.
- Это от люцерны, дед, - закричал я. - Они обдулись. Теперь подохнут.
Весной позапрошлого года в пастухи нанялся инвалид-шахтер. На Троицу он погнал коров к буровой вышке. Вечером мужики порезали пастуха.
- Нас мужики поубивают! - голосил я.
Старик направился к полю. Верхушки люцерны были обгрызены. На краю поля старик нагнулся.
- Зозуля, - сказал он, показывая на вмятины на земле. - Его лошадь. Там я знал таких.
Старик допил вторую поллитровку и пошел к большой вербе. Достал шило, нож. Сняв рубашку, разорвал на полоски. Обдувшейся корове он закладывал в рот толстую палку. К концам палки привязывал полоски и туго затягивал на шее коровы. На рога набрасывал налыгач и кнутом гонял, пока из ее рта не появлялась пена. Остановив, прокалывал шилом бок. Из десяти коров деду Москве не удалось спасти только корову Ждана.
- Убегай, дед, - сказал я. - За меня батько заступится, а тебя убьют.
Старик зачерпнул воды, умыл лицо, напился, сел на землю, откинулся на спину, подложил руки под голову и посмотрел куда-то вдаль.
- Бежать мне больше некуда, пацан. Может, там лучше будет...
Свежие комментарии