КРАСНЫЕ РАКИ.
1.
Летним рассветным утром проснулся Иван Янович: вдовец. Жена, работая кладовщицей в заготзерно: одноэтажное, деревянное тёмное, пыльное, сквозняк - здание, похоже на барак, которое строили пленные немцы, попала под увесистые дерюжные мешки с плотно набитой колхозной кукурузой, которые завалились на неё с подгнившего поддона, поднятого на двухметровую высоту, и, подломили её шейные позвоночники.
Иван Янович скинул чёрное шерстяное одеяло, застегнутое в выстиранный и выглаженный разноцветный пододеяльник. Опустил на выдраенный вчера мастикой деревянный красный пол перевитые набухшими, тяжелыми венами костистые босые ноги. Посмотрев на угловую потемневшую большую икону в обрамлении цветов из фольги, размашисто перекрестился. Раму для иконы Иван Янович мастерил из отборных березовых досок. Выстругивал рубанком до блестящей глади, пинцетом снимал тонкие острые щепки, шкурил мелким наждаком, покрывал коричневым лаком и стягивал мелким гвоздями, утапливая шляпки, чтобы не было видно.
Лицо в иконе было настолько тёмным, что Иван Янович не мог разглядеть его, и не знал, на кого крестится, хотя сам и рисовал его на плотном коробочном картоне, глядя на мелкие картинки святых, стасованных, словно карточная колода, которые он купил на посёлковом базаре. Прошедшие годы запрятали молодую память. Так каждое утро, упираясь опухшими коленками в пол, крестилась его жена: красивая молодайка, выцветивщаяся с годами от барачной духоты, зерновой гнили и пыли. Иконы, как он слышал, очищая тёмный дух человека молящегося, передавали ему свой светлый. Накладывая крест, Иван Янович словно прикасался к живому.
Его обвисшая голова была тяжёлой, словно залитая свинцом, всё больше наклонялась к груди. Казалось, что ей надоело уже держаться, и она только ждала отмашки от хозяина, чтобы обвалиться в его руки. Он начал расхаживаться, чтобы разогреть бессонную ночную шершавую кровь, которая, как крупнозернистый наждак скреблась по голубым тонким прожилкам, засеявшим его тело до пояса. Одновременно жесткой щёткой с острыми зазубринами, похожими на ежовые иглы, он усиленно растирал запавшую морщинистую, мешковатую грудь, пытаясь всколыхнуть её на глубокие вдохи и выдохи. За окном наступало солнце, пробивая темень и нагоняя лучистый рассвет.
Ивану Яновичу взбрело желание поехать на речку и половить раков. Здоровье было не подготовлено к нырянию, но Иван Янович редко считался с плотью, называл её временной и скоропортящейся оболочкой духа, который в это раз и породил мысли о богатом улове, вызвавшем у него представление об августовском вечере, наполненным свежестью и тишиной. Деревянном крепко сбитым не скудным столом с огородной снедью возле ладно скроенных широких кухонных порожек. Вареных красных раков с увесистыми клешнями, в которых было самое то, тающее на зыке, собранных горкой в оцинкованном тазике. Ребристой запотевшей кружкой, края которой были слегка натёрты мелкой солью, с пенистым живым пивом, замешанным на половине поллитровки и новых мыслях, которые будоражили бы его и пополняли бы радостью затревоженные прошедшей ночью чувства для следующего дня.
Уже полгода он жил в непонятных ночных обстоятельствах, которые, несмотря на то, что он был нехилой закваски, вызывали тревогу у него. Она проходила, когда он, подойдя к полированному столу в большой комнате, брал мелкое в медной оправе круглое надтреснутое в середине зеркальце, оставшееся от жены, и внимательно всматривался в него, в тоже время, ощупывая себя, словно проверял. Что он хотел увидеть и проверить?
Взбодрившись на коричневом диване чашкой чая, заварку для которого он приготовил с вечера, нарезав и смешав кусочки яблока «Белый налив», ягоды шиповника, дольки лимона, тонкие кругляшки моркови, гречишный мёд он протопал затвердевшими от полувекового стояния за токарным станком подошвами по разноцветной домотканой рядниной дорожке в большую комнату: зал. Она была заставлена деревянными изделиями: стройными подставками для цветов, фигурными телефонными столиками, разноцветными вазами, лакированными кубами, расписными шкатулками, узкогорловыми бочонками, тонконогими рюмками, развесёлыми, смеющимися русскими матрешками, которые Иван Янович вытачивал в домашней мастерской на токарном станке.
2.
Вначале он продавал их на рынке. Доход был неплохой. Жена радовалась: заживём! Иван Янович и сам вначале за слова жены зацепился, от зарплаты, а потом пенсии небольшой матерчатый кошелёк с блестящей булавкой не вспухал и зарылся бы в дополнительной выручке. Если б не случай. С виду мелкий, неказистый и пробежал бы мимо него взгляд Ивана Яновича, если б он не заглянул в прошлое. За мелкое колхозное зерно пять лет его жизнь на кирке и лопате провисела и по тюремным северным баракам помыкалась. Притесняли они его, смотрел он тогда на людей через лагерную щель, а когда вышел, увидел, что жизнь не в доски и каменные карьеры забита и не гнилым воздухом дышит. На рынке подошла к нему старушка Ивановна, побродившая по тем же дорожкам, что и Иван Янович, за неувязанное с начальством слово, которое донесли соседи, посмотрела на расписную шкатулку, порылась в затрёпанном кармане поношенного залатанного фартука, покомкала вытащенные смятые рубли, посмотрела на Ивана Яновича: богато живешь Иван!- вздохнула и отошла. Всколыхнулся Иван Янович. Родня мимо прошла, а он карман набивает. Догнал он Ивановну и отдал шкатулку. С тех пор открылись двери его мастерской. Посельчане народ осторожный. Не верили, ну какой мужик не за гроши, а запросто и без навара такой расписной товар станет отдавать. Хитрит Иван Янович, чтоб потом по судам затаскать и ещё больше деньги сшибить. Стали требовать от него бумагу, что, мол, дарю по собственной воле и деньги требовать не стану. Не поскупился Иван Янович на бумагу. Сначала бабы пошли. А в посёлке так: куда баба идёт, туда и мужик плетется. Учуяли мужики такое дело и тоже в мастерскую зачастили и на свой лад оформили. На рынок в город: продавать, чтоб на выручку поллитровку и кружку пива в бусугарне осадить. Слово Ивана Яновича не исправило мужиков: извиняй, Иван, чёрт путает. Побился Иван Янович полгода с путаным чёртом и понял, что слово на подтяжках дела висит. Выловил забулдыжного Хриптула. Пообещал чарку. Привёл его в мастерскую, сунул берёзовую чурку в руки, дал топор: работай и до утра сделай себе скамейку, а то в доме твоём не на чём сидеть: всё пропил и закрыл на всю ночь. Хотел было Хриптул пожаловаться начальству: заневолил меня Иван Янович, да не тут то было. Знал Иван Янович поселковую мужицкую натуру и увесистый кулак ей под нос выставил и сказал: приходить только бабам. А у посёлковых баб легче руки вырвать, чем халявное добро из рук выдернуть. На самое видное место поставят и кружевной салфеткой накроют.
3.
Постоял Иван Янович в большой комнате, подобрал взглядом свои изделия, перекинул взгляд на кровать с не помятой подушкой, на которой лежал развесистый букет сирени. Оголилась кровать в один недавний день. Заглянула пустота и втиснулась в Ивана Яновича. Руки не обломала, ноги не подсадила, а стала наваливаться на мысли и бессонницу нагонять. Если бы это была обычная бессонница, когда ворочаешься, перекатываешься с бока на бок, закрываешь глаза, а сознание никак не может принять сон. Только лихорадит мысли: как бы уснуть!, от которых сердце превращается в грохочущий барабан и крупная дрожь, словно пузыри в лужах после дождя, разбегается по телу. Это были непонятные ночные видения, которые захватывали Ивана Яновича, подламывали его волю, стирали привычный образ и застоявшиеся, наработанные за долгие годы мысли, слова.
Открыв отполированный высокий двухстворчатый коричневый шкаф, в котором висели новенький офицерский капитанский мундир и железнодорожная форма, он снял мундир с деревянной вешалки, почистил мелом блестящие пуговицы, протер зелёной бархоткой. Потом, набрав в рот воды из железной с выбитой керном цифрой: 1945 кружки, стоявшей на белой тумбочке, осторожно побрызгал на мундир. Почистил жесткой щёткой, прогладил рукой, словно приласкал, и вернул на вешалку. Мундир был ему не по плечу. Память сына, которого сшибли на русско-украинской границе. А где точно в похоронке не написали. Похоронку он получил месяц назад, но жене не сказал. В то время она уже уходила в последние дни. Глаза её не видели. Голова не отрывалась от подушки. Руки и ноги были в висяках, но она часто спрашивала о сыне. Хитрил Иван Янович. Доставал институтские письма Андрея и поверх них выдумал: война заканчивается, скоро приеду…
Вынув железнодорожную форму, он натащил её на себя. Словно, собирался на работу, но шерстяная взлохмаченная кепка с оторванным козырьком и литые с разорванными вверху голенищами резиновые сапоги с заправленными в них брюками смотрелись по бомжовски.
Он вышел на огород с вилами на плече, чтобы захватить со стога сена. Остановился возле деревянной, крепко сбитой калитки, вспомнив, что сгорел вчера стог, пламя чуть дом не прихватило, пришлось Ивану Яновичу вилами стог разбрасывать, лопатой землю бросать, вёдрами поливать, пока рубашка не просолилась и по земле пепел не пошел. Огонь добрал и летний душ, расплавив даже огромную железную бочку, в которую он заливал воду для обмывки, и коровник, оставив одни кирпичные закопченные стены. Доски с крыши были обуглены и собраны в одну кучу. Хозяйство шло на спад. Иван Янович, глядя, как с каждым днём умаляется двор, не расстраивался, а твердил: скоро война кончится, а там я со своими руками наведу и ещё прибавлю. Всё отстрою. Глаз будет радоваться. А вот воспоминания душу не одного поколения перешибут.
Он выкатил велосипед, катавший его не один десяток лет на работу в депо к токарному станку по дорожке возле железнодорожной насыпи, который рулём с блестящим звонком упирался в пустые широкие ясли. На кухне, выложенной белым камнем, вытесанным в гладь, он достал из белого заклеенного вырезанными картинками из журнала «Путешествия» холодильника чекушку «Русская». Из столового ящика небольшую пластмассовую чёрную лейку, перелил водку в алюминиевую покорёженную солдатскую флягу в серо-зелёном чехле из стеклянного пирамидального серванта и прицепил её на отцовский солдатский ремень с потускневшей бляхой со звездой, спрятав под железнодорожный китель. Потом отрезал от буханки, стараясь не крошить, два ломтя чёрного хлеба с засохшей коркой столовым ножом с деревянной заклепанной ручкой. Бросил щепотку мелкой соли в спичечный синий коробок и заложил всё в вещмешок, в который, когда он токарил в депо, жена клала в него тормозок: бутылку молока, два варенных яйца и лепешку из серой муки.
Проезжать пришлось возле церкви. Другие дороги были в воронках, заваленные обрубками деревьев, обгоревшими, искореженными легковушками, спаленными автобусами, смятыми грузовиками, разваленными танками, сожжёнными бронемашинами... Словом, всем тем, что раньше создавалось и покорялось руке человека, а потом и отшибло руку человека.
4.
До революции семнадцатого года стояла в посёлке церковь. После революции с батюшки крест сняли и на его могилку вкопали. Загрузили колхозным инвентарём: плугами, косилками, боронами, порванными тракторными гусеницами... А когда инвентарь на гниль и ржавчину пошел, поселковое начальство решило побаловать мужиков: устроили отдушину. Бусугарню. Крыша церкви - бусугарни была снесена. Вместо неё натянули брезент.
Иван Янович ходил к посёлковому начальству: церковь улажу безвозмездно. В ответ: всю жизнь в крестах провели, хочешь, чтобы и сейчас под крестами. А потом, чтобы Иван Янович правильно понял начальственную думку и неугодное слово не пустил, добавили: материала нет, да и бусугарню куда переносить. В центре земли на пригоршню не наберешь. На окраину. Так там мужик без пригляда будет, а в центре под приглядом.
Глядя на заросшее бурьяном кладбище с гранитными опрокинутыми плитами с истлевшим словом, Иван Янович вспомнил, как после похоронки пошел он в бусугарню, чтобы справить поминки по сыну. Жену он уже похоронил. Не, сколько дома хлопотно было готовить, за этим не стало бы - у Ивана Яновича руки, что мастерить, что готовить, сколько не хотел в дом бабий плач, причитания и мёртвый дух нагонять. Где похоронили сына, а, может быть, и не похоронили, а закинули куда-нибудь, он не узнал, сколько не бился. Обещали, как найдут, так и сообщат, что геройски погиб сын. Смутился Иван Янович. Где сын полёг - не знают. А что геройски – знают.
Перед поминками надел Иван Янович железнодорожный костюм: сузил. Подладил нитками, иголкой и ножницами. Раньше по швам трещал, грудь теснил. Фуражку в пору пришлась. Лысина не выросла и не поубавилась. Вычистил чёрным сапожным кремом и блеск навёл водой, смешанной с сахаром, на высокие хромовые ботинки. Забросил за спину поистёртый вещмешок с тремя трёхлитровыми банками с мареновыми опятами грибами и погребной снедью - в пивной водки вдоволь, не умалилась, как текла, так и течёт, а снеди огуречные, помидорные салаты с петрушкой приправленные подсолнечным маслом. На велосипед по рабочей тропинке вдоль стальных рельсов. Поприветствовали его мужики: каждый пожал руку, каждый похлопал по спине, выразили и сочувственное, и ободряющее слово, повздыхали, покивали всем, чем можно кивать. Словом, встретили по-дружески и усадили во главу стола.
Первым за слово взялся Николай Заварной, сосед. Двухметровый жилистый мужик. Тридцать лет межи рядом стояли, не перешагивали. Заварной - бывший полицай при немцах. Отсидел два года, а потом устроился слесарем на каракубу. Охотник на стакан, а руки от работы в карманах держал
- Толковый парень был у тебя Иван Янович. Мастеровой, в отца пошел. Выучился в офицера. Таким сыном можно гордиться. Царство Небесное.
Складно и долго говорил сосед, научился в лагерях, где он киркой по камню грех замаливал, вспоминал крестины сына Ивана Яновича, благодарил, как он ему колонку поставил, многое доброго высказал о рабочей и безотказной мужицкой натуре соседа и офицерской сына и уже стакан поднёс к губам, да остановился.
- А за кого сын воевал? Иван. Поясни мужикам. Мы же должны знать.
После ответа Ивана Яновича оставил Николай стакан и вышел из-за стола. Разнесло мужиков на две стороны. Вначале налегли на слово, не состыковались, потом в кулаки запряглись. В посёлке на улицах дерутся крепко. Попадет под руку коса, косой махнут. Окажется перед глазами кол, колом до крови молотят. Топор и тот место найдет и приложиться. Не сплоховали мужики и в этот раз. Нанесли и столов поломанных, и крови напустили. До стен доставала, потолок красила, и на пол лилась. Разнимать мужиков в разгар не стоит. Обиду нанесешь. Успокоятся, пока друг дружку не утрамбуют.
Вышел Иван Янович не побитый. Не потому, что не дрался. Кулак у него ещё не замяк, без оглядки бьёт, если на спину напирают, а потому мужики и не охотники с Иваном Яновичем связываться, но не в кулаке дело, а в словах, которые вдогонку голову начали шерстить: не переживай, Иван, правильный у тебя сын. А за этими словами другие налетели: курва ты и сын курва офицерская. Повздорили малость, а потом за стаканом сроднились. Иван Янович в это время дорогу до дома отмеривал и думал: доверчив мужик на верхнее слово и заглатывает его, пока оно комом в его горле не станет.
5.
Над речкой пластался густой туман, прижимаясь к мелкой ряби, нагоняемой легким степным ветром. Остановился Иван Янович возле купальни, где он выстроил трамплин, поставил лавочки, смастерил песочницу, беседку. Хотел и дальше обустраивать вербные и камышовые берега, да увидел, что не ребятишек, а мужиков стало больше поселяться.
Переплыв на другой берег, он начал нырять, выискивая в глинистом берегу норы. Дыхание сдавливалось, вода выталкивала наверх, приходилось цепляться за водоросли, чтобы удержаться и не всплыть. В третьей норе захватил он рака с оторванными клешнями. Такого цвета рака он ещё не видел. Красный.
- Кто же это тебя, браток, в такой цвет отделал? – вздохнул он. – А клешни где потерял? В чужую нору залез, где тебя поколотили или свою защищал?
Что после гибели сына закрутилось в голове Ивана Яновича, то и вышло наружу и заговорило. А может и другое. Перешибла прошлая война все его цвета, оставив один. Новая тоже не подкачала. Тоже красный гонит.
Часа через два он набрал около трёх десятков, забросал их в вещевой мешок. Нарвав мелкой травы вьюнок, он присел, расстелив местную газетку «Призыв», достал чекушку, ломти хлеба, спичечный коробок. Словом, половину мечты исполнил: малость захмелел, освежил голову, забыв ночные видения, погрелся на горячем песке, подышал речным воздухом, слегка вздремнул и сил набрался.
На берегу он оставался до полудня. Погнало его домой раскаленное солнце. Дома он вытащил десятилитровый цинковый тазик, залил холодной водой с колонки, нарезал мелких кусков картофеля, сорвал ольховые листья и пошвырял их в тазик вместе с раками.
- Поесть я вам дал. Водичку буду свежую подливать. До вечерка доживите.
После обеда он полил огород: редкую картошку, обдёрганный виноград, оставшиеся кусты огурцов, помидор, потоптанную кукурузу, засыпал воронку, чтобы сгладить землю. Снял с бани разбитый шифер. Уладил новый. Вечером он загрузил пяток крупных поспевших кукурузных очищенных початков в белую трёхлитровую кастрюлю, раков - в ведро, набросал укропу для запаха и хотел поставить на газовую плитку варить, но передумал. Переменив воду в ведре, он отнес его в погреб. Сваренные кочаны кукурузы посыпал мелкой солью и растёр её ладонью. Так он учил сына, когда тот ещё пацаном был.
Уже и ночь наступает, а идти в дом Ивану Яновичу не хочется. Не по душе ему ночные видения. Он встаёт с порожек. Заходит в мастерскую, выведенную в два кирпича. Её внутренние стены облеплены маленькими и большими ящичками и ящиками. А в них винты, гайки. Шурупы, костыли. Точильные камни, монтировки. Зубила, свёрла. Крючки, рубанки, фуганки. Линейки стальные, деревянные. Отвёртки, патефонные пластинки. На полке граммофон, старинная гармонь. Тиски. Собирал, покупал. Вытачивал на станке. Из железных стружек мастерил различные фигурки и отдавал в школу, в которой сделали специальный стенд. Каждый инструмент не трудился, а играл в его руке. С виду мастерская или склад, но это была не просто мастерская и не склад. Это была почти полувековая история мастерства Ивана Яновича. Это был его мир, в котором, не оседали пыль, паутина. Не останавливаясь, текло время. Крутилось, вертелось, пилилось и стукалось бездушное и безжизненное, но побуждало его живое. Когда жена болела, Иван Янович убеждал её, что инструменты могут говорить, их нужно только уметь слушать. Жена не верила. Иван Янович приносил из мастерской небольшую круглую наковальню, крохотный стальной молоточек и начинал легонько и равномерно выстукивать. Жена улыбалась и засыпала.
Он осматривает мастерскую и думает, для кого копил, кому останется? Когда над посёлком тишина, Иван Янович вытаскивает из-под верстака слаженный собственными руками деревянный столярный ящик с топором, молотком, гвоздями, набрасывает на плечо и чинит разрушенные свои домашние дворовые постройки. Соседи попросят, не откажет. В один день починит, вытрет пот, на другой день снова пот вытирает. Никак опередить войну не может. Она впереди него бежит. Его с бугра, который в лицо ему, палят пороховым дымом, другого бугра, который в спину смотрит, тоже порохом поддают, а он, где упало, там поднял, где согнуло, там выпрямил, где в щепки разнесло, заменил. За такую ухватку, когда он был ещё двадцатилетним парнем, называли посельчане его не Ваня, а Иван Янович. Мастер.
Ночью глаза слипались, но сон не захватывал. Что в этот раз ему приготовили? Какие видения и образы. Начали мерещиться красные раки. Знакомая в доме обстановка с кроватями, диванами, шкафом стала исчезать. Вместо неё появилось оголённое беспредметное пространство. Оно не имело в себе то, с чём привыкли соприкасаться его мысли, чувства, в котором рассыпалось и делилось его «Я», которое умело мастерить, мыслить, помнить, знало слово и могло говорить. Иван Янович силился оторваться от кровати и подать голос, но голос заклинило гаревое удушье. Страха он не чувствовал. Только бессилье, связанное с мыслью: когда лад наступит! Оно затягивало его, высасывало кровь, выедало и выворачивало мысли, заглушало и отупляло чувства. Оно было живым, и, погружая Ивана Яновича в себя, выбирало сердце и осаждало душу, заполняя их теменью. Это было то пространство, которое рисовало слово пропахшего махорочными самокрутками отца, когда он был мальком, и которое дотянулось до сына и сшибло его. Единственное, что было ему не под силу, так это отнять память у Ивана Яновича.
6.
На следующий день, почистив и обновив хозяйство, вечером он спустился в погреб по земляным обкрошившимся ступенькам, вытащил ведро с раками, они копошились и даже дрались, поставил на газовую печку и зажег огонь.
Утром соседка Митрофановна пришла, чтобы он помог вставить порушенные окна, и увидела снесённую крышу дома, громадную опаленную дыру в стене, из которой шел дым, вырывалось красное пламя. Иван Янович лежал на кухонных порожках со свесившейся к земле головой. Это была даже не голова, а её остатки, по которым, выбираясь из опрокинутого ведра, ползали красные раки, ковыряясь клешнями в беловатой жиже.
Свежие комментарии