И. Крачковский...

 

СТАРУХА, КОТОРАЯ УМЕЛА РАЗГОВАРИВАТЬ С ЦВЕТАМИ.

 

      Старик Кривуля, если судить по фамилии, а фамилии наши довольно часто отражают нашу внешность и душу, точно отвечал своей фамилии. Всё, что можно сказать о кривом, было в нём.  Ноги заплетались в одну сторону, руки в другую.  Шея моталась и влево, и вправо. Спина то горбилась, то выпрямлялась. А лицо..., всё, что на нём было,  всё  двигалось в разных направлениях. С молодости ли он был таким - никто не знал, потому что в посёлок он приехал после того, как через несколько лет закончилась  война в Донбассе. Война ли его так развинтила или что-то другое разметало -  старик не говорил, да никто его об этом и не спрашивал.

      Посельчане  закручивали себя на работу, чтобы восстановить то, что выпахала и выпалила война, но посмеяться над стариком они успевали. Говорили даже при нём, что он не что иное, как  исковерканный, заржавевший шуруп, который гвоздодёром выдрали из шпалы и выбросили неизвестно зачем на свет. Кривуля огрызался, щерился, но драться не дрался. До мужиков ему было не дотянуться. Могли прихлопнуть, да так, что он в росте раза в два уменьшился бы. Таким он был до смерти жены. А после её смерти с ним как бы случилось чудо, которое превратило его в крепкого, устойчивого старика с твёрдой поступью и с добродушными, доверчивыми, как у ребёнка глазами.

 

Недкова Мария

       Его жена Мария была тихой женщиной. С тихой походкой, тихим голосом, тихой в работе,  она любила цветы и высаживала дома, где только находилось свободное место. Это был самый цветочный дом в посёлке, но никого это не привлекало. Все считали, что Мария занимается   бесхозяйственной тратой времени и пустым делом. Нужно на жизнь зарабатывать. Запахом цветов не прокормишься.

      Старик придерживался того же мнения и  часто накатывался на жену, в подробностях рассказывая, что она должна делать. Вместо высаживания цветов и ухода за ними она обязана бдительно смотреть за хозяйством. Кормить курей, выливать помои в корыто свиней, тяпать кочковатый огород, выбирать колорадских жуков и бросать их в консервную банку с керосином, подгребать аккуратно грядки с огурцами, помидорами для зимней засолки, а не возиться то и дело со своими цветами. Это была неправда.

      Мария успевала везде, и хозяйство у неё было чистое, откормленное. Кривуля же  в злобе, наскакивающей на него часто по непонятным причинам, врывался в её цветники, выдёргивал георгины, розы, анютины глазки, гладиолусы, какие попадались под разъярённую руку, и скармливал свиньям, корове, горлоня при этом, тихо он говорить не мог, что от цветов мясо у скотины будет побольше, повкуснее, получше пахнуть. Он приводил десятки доводов, которые никогда не придут в голову не то что сверхчеловеку, а просто нормальному.

- Не губи цветы, - просила старуха. – Лучше сорви и подари кому-то.

- Задарма? За просто так? – криком закатывался старик. -  Да мне даже копейку за них не дадут. Сено корове – это другое дело. Купят прибыльно.

      Он был крепким хозяйственником на словах. Когда привозили сено, он брал вилы, опирался на черенок и подолгу, внимательно смотрел, как ссаживают сено с тракторного прицепа, кладут в стог, накрывают его брезентом от дождя. Словом, был при деле. Надсмотрщиком.

     Гордостью старухи была глициния, которую она ещё только входящую корнями в жизнь в молодости привезла с Крыма. Ей нравилось это многолетнее хорошо развитое растение, которое имело  высоту до 15 м, с поникающими ветвями-лианами, длиной до 30 см,  с  белыми, светло- и тёмно-фиолетовыми цветками. Глициния прижилась перед стеной, два окошка в которой выходили на улицу. Это была единственных два окна. Она разрасталась в высоту и ширь, её лианы забрасывались даже  выше крыши, затемняя окна, что особенно было не по душе  старику. Он  любил свет и часто замахивался топором на дерево, но его останавливал умоляющий взгляд старухи.

 - Наживёшь беды, - качала головой старуха. – Деревья и цветы могу мстить. 

- Это они тебе так говорят, - наскакивал старик. - Да я их все выдеру за патлы. Свиньи меня  поблагодарят.

      Старик не мог понять  страсть жены, да и не пытался, а она была заложена с детства её отцом, который  водил её на поселковое кладбище, на котором были похоронены её погибшие мать, дед, прадед..., где он всегда  оставлял цветы, купленные на базаре. Она, ещё будучи малолеткой, спросила отца, зачем он это делает, на что тот ответил, что цветы – это запах жизни. Слова отца казались ей романтикой до войны в Донбассе, но там был другой запах, из-за которого она забыла слова отца и вспомнила их, когда возвратилась в засеянный осколками посёлок.

      Однажды старик, кое-как примостив возле глицинии лестницу к стене, полез на крышу за сушёными вишнями для сладкого компота, которым он всегда вечерком лакировал самогонную смесь внутри, но перекладина выскочила из-под ног. Старик удачно приземлился бы, он залез не высоко, его тряхнуло бы разочек и на том дело закончилось бы, но вихляющая  шея запуталась в лианах глицинии, и он завис, как на удавке, выпучив глаза. Он хрипел, пытаясь высвободиться, но лианы так плотно захватили его, что он был похож на огромную муху, попавшую в паутину. Он так бы и остался висеть, если бы его на землю не вытряхнула старуха.

- Я тебя предупреждала, - сказала она. -  Цветы и деревья могут мстить, если их обижают. Они  живые.

- Я их, мать твою,  - угрожающе заорал старик, - эту глицинию срублю и туда, туда, - свирепо забирал он, -  чтобы она знали, да, чтоб знала. В печку. И пусть там...

      Словом, он не только накричался, но захватив топор начал рубить ветви глицинии. Такое бывает. Чуть не отправила на тот свет, а её жалеть? Все он не срубил, работа показалась ему тяжёлой. Он оставил несколько веток, которые дотягивались до подоконника и не закрывали окна.

- Я не позволю им, - надрывался он, - чтобы они мне свет загораживали.

- Уже и это хорошо, - сказала старуха, - что не всю срубил. Она отблагодарит тебя.

- Это что, - взвизгнул он, - опять твои цветы нашептали?

- Да, - отчётливо ответила старуха, -  через месяц я умру, но ты не переживай и ничего не бойся. Глициния поможет тебе, когда ты заболеешь, ты только поговори  с ней.

      Старик слова жены об её смерти и  своей болезни пропустил. Возможно, что в торопливости и злости не успел ухватить их, а, может быть, и потому, что считал себя крепким: война не сумела развалить его до конца, а какой-то болезни он, конечно, не даст уступку. Как обычно он налёг на язык: может, ты ещё скажешь, что они  разговаривать могут, эти, как их. Он плохо знал окружающее, так как его окружающее после донбасской войны сводилось к дворовому хозяйству и депо, где он работал токарем, а поэтому и застрял на «и эти, как их...».

- Да, - твёрдо ответила старуха. – Всё может разговаривать. Его нужно только уметь слушать.

      После этих слов старик не то, что взрывался, а закипал. А как тут не закипеть, когда вокруг тебя всё говорящее. Всё говорит, а ты не слышишь. Он столбенел и, вкручивая палец в висок,  смотрел на старуху, а она стояла спокойно, поглаживая посечённые лианы.

      Это было как бы столкновение двух противоположных природ. Но что их не могло разлучить, что держало вместе, сплачивало, не разбрасывало по сторонам? Это были их воспоминания о времени, которое забрало у них молодость, любовь, силу, но оставило   привычку не боязни и страха одиночества, а привычку стареть вместе. Воспоминания вытягивали с памяти ещё не омертвевшие  отметины жизни, зачастую радостные, зачастую горькие и грустные. Такие разговоры молодили их, распахивали души, но время брало своё.

      Они уставали и расходились по своим койкам, оставляя эхо шаркающих шагов, которое затихало, когда в дом вваливалась пустота забвения. Ночью их одолевала бессонница, но они не разговаривали. А думали об одном и том же, что существует время, что во времени есть жизнь. Что в их жизни была война, которая стирала их доверчивые и мечтательные чувства, превращая их в ненависть, вражду, месть. Что после войны началось то, что было до неё, но то, что было до войны, было более сильное, крепкое, а не одряхлевшее, как сейчас, что жизнь закручивает свои витки и на каком-то никому не известном витке спирали она всё-таки оборвётся.

      Как и предсказала старуха, через месяц она умерла. Она сидела на кровати и смотрела через окошко на глицинию, нагнув голову, словно прислушиваясь. Оторвав взгляд, она подозвала к себе старика, и, ясно выговаривая слова, напомнила, чтобы он не забыл то, о чём она его раньше предупреждала, потом легла на кровать, повернулась лицом к стене, легко вздохнула и застыла.

      Это было июльским летом. Стояла несусветная жара. Солнце палило так, что старику казалось: оно выжигает его изнутри. Смерть жены и жара болезненно подействовали на старика. Он почти не стал выходить во двор, садиться за стол, а целыми днями лежал на койке. Он обессилел, пересох, затянулся желтизной, задеревенел. Из него стала вытекать жизнь затухающим биением сердца, вымороченным  взглядом и прерывающимся дыханием, словно кто-то или что-то, прорвавшееся внутрь, обсекало их. На него набросилось всё то, что набрасывается на человека, потерявшего веру  в жизнь.

      Особенно его допекала жара. Она накаливала воздух, как казалось старику, до красноты, который жёг окна, словно пытался расплавить их, старалась прогнать разгорячённые струи в открытую форточку. Она врывалась через щели в неплотно пригнанных окнах, которые он не мог завесить даже газетками, налетала на лицо, оно горело, будто на него швыряли  распалённые  угли. Калёный ветер, втискиваясь, выбивал у него силы с мышц рук и ног, которые стали болтаться, словно верёвки.

      Он не мог подняться, чтобы дойти до кружки с водой.  Жара выпаливала его ноздри, плавила мозги, и он чувствовал, как они бултыхаются. Лёгкие выгорали внутри, наполняясь дымом, отчего старик задыхался, хрипел с тяжёлым свистом, словно продырявленный, обливался потом, но жара, словно взбесилась. Она с каждым днём всё больше и больше нарастала и  захватывала комнату раскалённым дыханием, от которого даже начинало выпекаться  тело старика. Он стал терять память, заговариваться.

      Старик  так бы и остался лежать на койке, и прибрали бы его за переезд на кладбище, но жара вдруг стала спадать. Старик вначале подумал, что солнце сникло в силе, но, посмотрев на окошки, увидел  ветви глицинии. Они тянулись вверх, постепенно закрывали окошки и отбивали жару, словно опахалами, отчего в комнате становилось прохладнее. Некоторые ветви даже протягивались через открытую фрамугу, словно хотели добраться до старика, чтобы поднять его. Он в свою очередь тянулся к ним, но слабость опрокидывала его на спину. Он видел зелёные непарноперистые листья, они «звали» его к жизни. Он помнил слова старухи: поговори с глицинией, она поможет, но что мог сказать старик?

       В его высыхающей памяти осталось одно слово: жизнь, которое он пытался вытолкнуть через запёкшиеся, обвисшие  губы, но это было не слово, а один жалобный, плачущий звук. Старик, глядя на тёмно-фиолетовые цветы глицинии, не хотел мириться со временем, которое добивала его остатки, и, возможно, что его внутренняя борьба непонятным и тайным образом воспринималась глицинией.  В  комнате  свежел воздух, прохлада бодрила сознание, чувства, и тело старика, почти уже застёгнутое смертью, стало понемногу оживать. Потерянное в болезни стало возвращаться к нему медленно, но упорно, наполняя его силой. Он вышел во двор, когда ветви глицинии полностью затянули окошки.

      Старуха оказалась права. Это было чудо для старика, он поверил, что старуха могла  разговаривать с цветами, деревьями, но поверил только  после её смерти. Старик распродал своё дворовое хозяйство, разломал коровник, свинарник, курятник, очистил пространство и стал заядлым цветоводом. Он возился весной, летом и осенью в любую погоду с утра до вечера с цветами. Он стал прямее на походку, меньше сгорбленным, не  развинченным, словно собранным в тугой, плотный комок.

- Да это не Кривуля, - говорили посельчане, видя старика с твёрдой поступью. – Это, - они недоумённо смотрели друг на друга, потом вслед старику, вышагивавшего чётко и прямо.

      После они уходили в свои дворы к своему хозяйству, время и пространство которого приучали их к своим заботам, хлопотам, мыслям и чувствам, пока усталость не загоняла их в дом, где они  сваливались в койки и засыпали с осознанием, что завтра будет снова хозяйственный, бесцветный  день. Не такой, как у старика, но они уже не могли сделать новый день другим, потому что  никто и  никогда им не говорил, что всё, что окружает их, может разговаривать, его нужно уметь только слушать...

 

Николай Мишуков