Зимы у нас на Кубани были в то время суровые, с метелями и тридцатиградусными морозами. Весна же наступала дружно, уверенно, без затяжных мартовских холодов и сырости.

      От весеннего солнышка в отапливаемой комнате с маленькими окнами на улицу становилось веселее, уютнее. Кот наш уже не выдерживал тепла печки, соскакивал на пол и укладывался на солнечный квадрат, нервно постукивая хвостом по чуть нагревшемуся месту — надоела мне ваша пыльная печь, можно обойтись и без неё.

       Одного солнечного уюта было мало, хотелось что-то изменить, прибраться к холодноватым весенним праздникам. Но что можно сделать? Выбелить известью стены, подмазать глиной, разведённой свежим коровьим помётом, земляные полы. Такую уборку обычно делали к Маю, пасхе или троице, т. е. ближе к теплу. К этому времени можно открыть и неотапливаемую комнату, которая зимой служила амбаром с кучами зерна и початков кукурузы. Единственной мебелью здесь был деревянный топчан, на нём летом спала Шуня — так ласково прозвал дед внучку Шуру.

       Весна ровно переходила в лето. По ночам на хуторе кричали сычи — кукував, кукував! Потом закатывались неподражаемым смехом.

        «Сыч смеётся не к добру», - говорили селяне. Как он кричал к добру, никто не знал, поэтому не любили люди эту зловещую птицу, вернее, боялись её. Вспоминали, что у кого-то под крышей он орал три дня подряд перед тем как пришла похоронка на солдата, кому-то накликал смерть в семье или падёж скота. Заслышав сычиные раскаты, особенно отчётливые при луне, говорили шёпотом: «Опять сыч хохочет».

       За неделю до троицы мать засобиралась освежить комнаты. Под рукой помимо извести был только один отделочный материал — газеты. Они пестрели великолепными снимками вождя — холёного, сдержанно улыбающегося, с приподнятой на уровне плеча ладонью. Заклеить такой газетой изъеденную короедом дверь в холодную комнату — это же просто красота! Мать Шуни, загоревшись хорошим делом, быстро сделала редкую болтушку из муки и намазала ею дверь. Газета легла цепко, слегка попузырилась, правда, портрет вождя стал пятнистым, и это слегка насторожило устроительницу быта: можно ли столь вольно обращаться с ним, вдруг таким рябым лицо и останется. Она успокоила себя тем, что надо подождать, пока высохнет, а если что не так, то можно и содрать, лишь бы Марфа не была свидетельницей испорченного вида генералисимуса. Расскажет ведь всему хутору. Вечер поздний, не должна бы прийти, ведь у неё собираются бабы на посиделки. Сердобольные соседки к Марфе с пустыми руками не приходили: кто кувшин молока, кто кусок сала, а то и просто морковинку или свеколку за хвостик принесут. К весне погреб опустошался полностью, картошки даже на посадку не оставалось — всё съедала прожорливая команда, состоящая из четырёх детишек.

     Утром мать посмотрела на оклеенную дверь и ахнула от радости: ровная, словно выглаженная газета с увеличенным на полстраницы портретом в верхней части неузнаваемо обновила дверь, на неё хотелось смотреть и смотреть, подольше удерживая в себе чувство довольства и умиления. На работе о наведённой красоте в доме мать ничего не говорила. Как тут скажешь? Такая хорошая дверь получилась с портретом Сталина... Что-то не то, отреагировать могут по-разному. А если увидит кто — сразу можно будет понять, удачно хозяйка придумала или не совсем.

      Благодать держалась в груди целый день, работалось легко, в настроении была вся бригада, бабы ни разу даже не поссорились из-за рядков для прополки.

        Шуня днями хозяйничала дома одна, часто прибегала подруга Райка. И вот они вместе стали любоваться обновлённой дверью, гладили усатое холёное лицо, умильно растягивая губы в довольную улыбку. Интересно, куда подевались всякие ямочки и кривые дорожки на двери — извилины от короеда?           Прощупываются они или нет? А если сильнее надавить? В одном месте газета шпокнула и палец провалился, оставив рваный след. Рука Шуни непроизвольно поползла к портрету, пробуя почву там на предмет появления услаждающего звука «шпок». Шпокнуло на правом глазу вождя. Ой! А левый небось тоже шпокнет?       Левый не поддавался. Вспомнила Шуня, как учитель истории рассказывал, что полководец Кутузов был одноглазым. И стала она мысленно примерять на правый глаз вождя чёрную повязку, от которой он становился в её представлении похожим на пирата с «Острова сокровищ». Знала Шуня и по школе, и по разговорам, что товарищ Сталин великий, полководцем, кажется, его не называли, но войной против немцев правил-то он. И почему бы ему не быть одноглазым хотя бы на портрете? А пока в Шуниной голове вызревали всякие умные мысли, пальчик всё елозил левый глаз спасителя нашей страны и вдруг мягко провалился, образовав углубление до самого носа. А-а, вот в чём дело: ещё сыроватое тесто под газетой бесшумно поддалось, ну а бумаге некуда было деваться — разорвалась наискосок.

        Райка была на год старше Шуни, а посерьёзнее, осторожнее, на целых два, а то и три: украинцы, они люди рассудительные и хозяйственные.

         -Чё ты делаешь, дурочка, вот мать увидит, даст тебе за это.

       Шуне стало как-то не по себе, но что тут можно сделать теперь? Заклеить? Совсем слепой будет Иосиф Виссарионович.

     -Ой, да я скажу, что ты меня толкнула нечаянно, и под пальцами само прорвалось. Так же могло быть?

          -Ну да, прямо на глаза твои пальцы попали, - язвила Райка.

        Немного попереживав, ушли девчата из хаты во двор. Тут подбежал дурашливый Валет, ему играть с детьми — куском хлеба не корми. Шуня напялила на себя рваную фуфайку и ну валяться по разросшимся калачикам. Валет подпрыгивал, урчал, тянул Шуню за рукав, смешно упираясь лапами, падал, снова набрасывался.

        Скрипнула калитка — вернулись родители с работы. Мать с тяпкой на плече и ведром на согнутой руке. Видно было, что ведро нелёгкое, но нести его надо было только так — на согнутой в локте руке — вроде оно пустое или с травой для домашней живности. Бригадир овощеводческой бригады предупреждал:

        -Бабы, с огородов брать ничего нельзя.

        -А траву можно?

        -Траву можно.

         И понесли работницы «траву» на вытянутой руке.

       -Женщины, что ж вас перекособочило от этой травы? Она же лёгкая, и несите её как надо.

         Бабы сразу поняли, как надо, они были догадливые и послушные.

Постояли родители, улыбнулись Шуниным забавам и пошли в хату.

      Отчим Шуни Матвей был человеком пришлым, родом из далёкой Курской области. Мать так и называла его — курский соловей, хорошо пел, но по дому ничего не умел делать, потому что руки не оттуда росли. Напившись, яростно танцевал и на «пузе, и на спине». Широкие ладони его рук молниеносно переносились с одной части тела на другую — где только мог достать. Хлопки были частые и резкие. Музыку под его сумасшедший танец подобрать было невозможно, и никто даже не пытался подтанцовывать ему, он был солистом в этом деле. Вокруг кацапа сразу собиралась толпа, люди удивлялись и посмеивались: «Ну и Митька, откуда она его только выписала, такого прыткого?» Окончательно выбившись из сил, запыхавшись и побледнев, отваливал Матвей куда-нибудь в сторону, уходил отлёживаться. Фронтовые раны давали о себе знать, на отрезанной ступне ноги кожа расходилась по шву и начинала кровоточить.

        -Митька, совсем ты сдурел, посмотри на себя в зеркало, ты ж зелёным сделался, хоть бы пожалел свою несчастную ногу.

           -Да хрен с ней, с ногой! Душу отвёл, вот и всё. Всё равно подыхать.

Мать мочила тряпку, обтирала закровившуюся культю, оборачивала старой мягкой рубахой.

       -Лежи, чёртов кацап неуёмный. На вытребеньки ты мастак, а вот сарай накрыть — ума нет, опять корова в снегу будет стоять.

        Отлежавшись, Матвей шёл к сараю. Долго ходил вокруг, потом залезал на голые стропила, смотрел задумчиво куда-то вдаль, направив свой примечательный нос против ветра. На селе о нём говорили: сначала нос, потом Митька. И как только на морде с кулак мог вырасти такой носяра? 

     -Ничё, ничё, - выходила из положения мать, услышав насмешливые рассуждения баб. - Что на витрине, то и в магазине.

           Бабы смеялись от души, незлобиво и развивали мысль дальше:

        -Та чёрт с ним, с носом, магазин-то где нынче взять, всех мужиков на войне поубивало.

          Как стало известно много позже, Митькиного магазина попробовала не одна хуторянка, но в оправдание прикрывались одним доводом: ой, да кому он нужен с таким рубильником! Не скажите, бабоньки, не надолго, но всё-таки бывал нужен.

          Но вернёмся к Шуне и тем неприятностям, которые ни с того ни с сего свалились на её голову.

         Войдя в хату, отчим сразу обратил внимание на оклеенную дверь. Присмотрелся, и тут рот его приоткрылся и принял форму, когда произносят протяжное о-о-о. Маленькие глазки округлились и, насколько это было возможно, выпучились.

           -Ты посмотри, - кричал он срывающимся голосом, призвав в свидетели и бога и его ближайшую родственницу, - это же тюрьма!

       Шуня заметила, как мать быстро пробежала по двору с ведром к бочке с водой. На обратном пути она мельком взглянула на Шуню, и та вдруг почувствовала что-то недоброе и жёсткое в материных глазах. Дерутся они, что ли, там с папанькой? Вроде он не пьяный... Надо бежать, оборонять мамку. На крик прибегут соседи — и постепенно всё стихнет. Распахнув настежь дверь, Шуня стала свидетелем совсем другого: мать мокрой тряпкой пыталась смыть газету, а она никак не поддавалась, тогда она стала отдирать по полоске, бурча под нос что-то злое, пугающее Шуню.

          - Ты зачем это сделала, поганка такая? - шипел отчим.

          - Я нечаянно, Райка толкнула меня — и …

       Шуня не успела закончить свою убедительную ложь, как мать полоснула её мокрой тряпкой по плечу, задев щеку и ухо. Благо, дверь была открытой, Шуня пулей выскочила из хаты, не зацепившись ни за один порог. За двором, в саду, было спасительное место — густые заросли акации, сливы и бузины. Взрослые туда не полезут. Сверху образовался сплошной зелёный зонт повилики, казалось, пробраться сквозь него невозможно. Но снизу, куда не проникало солнце, листья без света опали и установился таинственный полумрак, в нём воздух стоял неподвижно, издавая душный цветочный запах.

         Согнувшись, Шуня проникла в самую середину, распугав купающихся в мягкой земле кур. Как здесь хорошо, тихо! Где-то в густоте яблонь скрывалась иволга и мелодично выводила свою неповторимую мелодию — не то признание, не то обещание: во веки веков! во веки веков! Щека и ухо горели огнём, плечо немного пощипывало. Но в душе не было обиды. Захотелось уснуть в этой зелёной благодати, и Шуня свернулась калачиком, подмяв под себя несколько молоденьких ростков сливы. Признание иволги стало постепенно стихать — она улетала куда-то высоко в небо, эта золотая яркая птица. И чем она поднималась выше, тем невнятнее становилось её загадочное «во веки веков!»

      Через неопределённое время стала слышна иная, призывная песня, тревожная и прощающая: Шу-у-ра-а! Шу-ура-а! Этот протяжный зов не уходил ввысь, а передвигался в пространстве — то дальше, то ближе. Проснувшись, Шуня узнала материн беспокойный голос — Шу-ура-а! Уже совсем стемнело, надо было выбираться из своего тихого, уютного убежища и идти туда, где, возможно, будут ругать, но уже не бить, потому что Шуня — это ласково, с любовью, как всегда называл её дедушка, Шура — без особого тепла, но уже и без угрозы на Шунину жизнь.

Осторожно выбравшись из зарослей — чтоб не узнали тайного места, - безошибочно нашла дорожку, почти пробежала по ней и тихо отозвалась:

          -Мам, я тут.

         Не останавливаясь и не поворачивая головы (злится ещё!), мать с некоторой долей равнодушия сказала:

           -Иди домой.

        Шуня тихо поплелась сзади, ещё сонная, вялая. Скорее бы на свой топчан, под фуфайку (одеяла не было), и если не услышать, то самой себе придумать мелодию, с которой растворишься в пространстве, станешь лёгкой, как пушинка, и будешь плавать в нём до самого утра.

      Утром Шуня слышала возню матери над плитой, запах зажарки на суп, но вставать не спешила. Пусть уйдут на работу, за день всё забудется, и станет спокойнее на душе. Вечером мать расскажет, о чём говорили и спорили бабы на работе, и обязательно что-нибудь смешное, весёлое, без этого в огородной бригаде не бывает.

        Шуня ждала Райку: не терпелось рассказать о своих вчерашних злоключениях. Подруга, как всегда, появилась ближе к обеду — украинцы с утра по хатам не ходят.

        - Ну, попало мне вчера из-за этого....

      Кивнула на ободранную дверь, хотя «этого» там уже не было. Кот Васька тёрся около ног, урчал, подрагивая хвостом, ждал ласки.

«Вот! - осенило Шуню. - Кот наш теперь не Васька, а Ёсып,» — так на селе именовали того, у кого имя было Иосиф. Кстати, бабушку Шуни на хуторе уважительно звали Ёсыповной. Райке понравилась Шунина выдумка, а тайна она хранить умела.

         Ёсып обожал ластиться, он давал укладывать себя на спину — так удобно было вылавливать у него блох, - засыпал с откинутой головой. Девчата гладили его шею, живот, тихо, удерживая смех, приговаривали:

       - Спи, Ёсып Виссарионович. Ты хороший, из-за тебя никого в тюрьму не посадят, даже если ты на трёх лапах прискачешь, а не то что с подратым глазом. Ёсып приоткрывал один глаз, слушал похвальные речи и урчал, урчал.

          Зимою кот ложился мягким воротником на шею, и тогда можно было свободно выпрямить ноги под фуфайкой, с Ёсыпом её хватало на весь Шунин рост.

          Удивительным животным был этот кот. Откуда он знал, что Шуня из школы за семь километров возвращается только по субботам. Вечером он выходил навстречу домов за пять-шесть от своей хаты, терпеливо дожидаясь хозяйку. В темноте Шуня замечала что-то белое, неровно передвигающееся вперёд.

         - Ёсып! Ах ты мой хороший! Ну пойдём, пойдём домой, у меня гостинчик для тебя есть.

        Всю неделю косточки от курицы Шуня аккуратно собирала в газетку, хранила под старым ведром в саду у бабы Насти, где они с Райкой жили на квартире.

       Но однажды Ёсып изменил своей привычке, не пришёл на угол встречать Шуню. Ещё не закрыв за собою дверь, она спросила у матери:

            -А где Ёсып?

            -Нема Ёсыпа. Холуй убил из ружья. Сказал, что он у него голубей поел.

        Утром мать показала, где лежит убитый кот. Приполз-таки домой и умер в зарослях, рядом с Шуниным тайным убежищем. Вместе с подругой похоронили Ёсыпа в саду, у дорожки. Крестик даже воткнули в землю. А как же! Иные животные похожи на людей больше, чем они сами на себя.

***     ***     ***    ***     ***     ***   

Иосиф-Иосип-Иосып-Ёсып....