СОРОЧОНОК
Юность моя непродолжительное время была связана с работой на буровой вышке. Замерять параметры глинистого раствора, передавать суточную сводку главному инженеру о прохождении метража вглубь — всё это мне, сельской девчонке, казалось интересным и необычным. В слово «сводка», по моим понятиям, вкладывалось что-то большое и значимое, как во время войны.
Однажды у рации на приёме оказался сам начальник конторы бурения. Я спокойно и уверенно называла цифры, чувствуя себя Левитаном. И вдруг Карлик — так прозвали буровики начальника за его сутулость и небольшой рост — как взбесился. Он кричал, перейдя на «ты», сыпал непонятными для меня словами, касающимися техники.
- Ты заглядывала во вчерашнюю сводку?
- Нет, - со страхом выдавила я из себя.
Самой подумалось: а зачем это надо было делать?
-Зови к рации бурильщика. Принимают на работу всяких пустоголовых...
Прибежал изрядно перепуганный Марченко.
- Леонид Борисович, лаборантка дала Вам правильные сведения.
- Кк-а-ак? - задохнулся в гневе Карлик, не дав договорить. - Прошли семь метров, а глубина та же?
- По старой скважине свеча не пошла, видно, произошёл обвал твёрдых пород, мы забурились в сторону.
- Так это же аварийная обстановка, почему не доложили о ней вчера?
- Об аварии должен сообщать Титаренко, ОН мастер на буровой.
Марченко ещё с минуту стоял молча, нервно переминаясь с ноги на ногу, не отрывая трубку от уха. Видно, Сузеловский нашёл-таки, за что отчитать старого работягу. Он молча вышел из будки, не взглянув на пустоголовую лаборантку. С тех пор к сводке я стала готовиться заранее, сверяя вчерашние данные, хотя разбираться в технических вопросах не входило в обязанности замерщиц глинистых растворов.
Начался подъём труб, когда раствор не идёт и лаборантам делать нечего. Настроение было испорчено, и, хотя Марченко не побоялся сказать о мой невиновности самому Карлику, я чувствовала натянутость в разговоре с рабочими.
Можно было, чтобы успокоиться, побродить в окрестностях буровой. Вышки устанавливали, как правило, вдали от населённых пунктов, так что магазин, рынок или покупка молока у хозяек отпадали сами собой. Рядом с нашей, Алексеевской буровой протянулась широкая лесополоса, в которой я не раз бывала в вынужденное свободное время.
Весной фруктовые деревья (вишни, абрикосы, сливы) обильно выделяют клей — янтарные наплывы различной формы, мы им любили лакомиться в детстве. Так и говорили — пошли драть клей. Самым приятным и пахучим был вишнёвый. Старались содрать, пока он свежий, если засохнет — так и останется на дереве, потемневший и уже не прозрачный. Пальцы от него становились шершавыми, но легко отмывались водой.
Лесополоса около буровой была только из абрикосов. Насобирала комок клея, но теперь он не казался таким вкусным, как в детстве. Внимание привлекли сорочиные гнёзда на нескольких деревьях подряд, расположенные на разной высоте. Красивые шумные птицы хлопотали, улетали и прилетали, казалось, без всякого порядка и надобности. Гнёзда были свиты из сухих прутьев и просвечивались насквозь. Как там могут жить птенцы? В душе проснулось непреодолимое детское желание — потрогать руками желторотых птенчиков, ощутить тепло и нежность покрытой пухом кожицы. Куда девался рассудок взрослого человека? Как магнитом, потянуло к раскидистому дереву, по которому легко можно добраться до птичьего жилья. Разные по толщине и длине прутики, палочки, казалось, беспорядочно брошены птицами в одно место, а получилось круглое гнездо. Попробуй человек сотворить хоть что-то подобное, не применяя никакого скрепления — проволоки, верёвочек, клея и всего прочего, что помогло бы сделать задуманную форму.
И вот птичье строение уже на уровне головы, можно, немного подтянувшись, увидеть, что там, внутри. Единственный птенец с чуть открытыми глазами буквально подпрыгнул с широко открытым ртом, надеясь получить пищу. Через секунду он безучастно опустил своё синеватое тельце, головка на вытянутой шее легла на выступающий прутик. Уснул.
Взрослые нам когда-то внушали, что птичьи гнёзда трогать нельзя, потому что, заметив следы вмешательства, птицы бросают не только насиженные яйца, но и маленьких птенцов. Но, как говорится, запретный плод сладок. Всякие шалости можно простить неразумным детям, но ты же, великовозрастная девица, уже сама зарабатывающая себе на хлеб, творишь зло совершенно осознанно. Получается — в голове одно, а эта рука, которую надо отбить за такое дело, делает совсем другое.
Почувствовав тепло, птенчик доверчиво и спокойно лежал в ладони-гнёздышке, как спящий ребёнок. Его круглый животик, покрытый редким пухом, равномерно приподнимался в такт дыханию. Осторожно, придерживаясь одной рукой, слезла с дерева. И опять здравый голос: «Ну и что ты теперь будешь делать с ним?» Как в человеке могут уживаться чувство жалости и нежности с жестокостью и равнодушием? Куда ты несёшь беззащитный живой комочек, зная заранее, что не сможешь сберечь его? Вернись и положи его в гнездо.» В оправдание себя подумала, что с одной рукой на дерево не залезть.
По пути к буровой лежала куча прошлогодней соломы. Вот тут я сделаю гнездо — солома намного мягче сухих прутьев — и посажу в него птенца. Птицы умные, они найдут своего дитя и будут кормить или заберут домой. Мне часто приходилось наблюдать за выпавшими из гнезда воробышками. Воробьиная пара с криком летала над ними, наверное, давала какие-то команды, уводила своё чадо от опасности. Старательно, искупая свой грех, вымостила гнездо, даже помяла в руках пучок соломы — подстилку птенчику. Видимо, почувствовав холод, он приоткрыл глаза-щёлочки, но через минуту снова уснул.
Я шла к буровой, постоянно оглядываясь, не прилетят ли сороки за своим птенцом. К концу вахты, когда уже подошёл автобус со сменой, я увидела на куче соломы двух суетящихся птиц. Слава Богу, они унесут его в своё гнездо. С души словно камень свалился. Ну зачем человеку самому себе устраивать такие испытания? Какой бес толкал тебя залезть на дерево и забрать у невинных небесных птиц их живое творение? Вспомнилась старинная песня о том, как в скорби и тоске билась об дорогу «чаечка», потому что проезжавшие гуцулы сварили в каше её чаенят. Когда старики пели эту печальную песню, у тебя от жалости сжималось сердце. Так почему оно, твоё сердце, молчало, когда ты забирала беспомощного птенца?
Ночь прошла в беспокойном прерывистом сне. Скорее бы на работу — и сразу к гнезду. Наспех приняв у напарницы смену, не дождавшись, пока отъедет вахтенный автобус, быстро пошла к соломенной куче . Птиц не было. Взобралась на ворох. Вот оно, потерявшее форму гнездо. На дне его — почерневший холодный комочек.
Подняв голову к небу, молилась: «Прости меня, Господи. Прости и помилуй».
Январь, 2012 г.
Свежие комментарии