Дорогие друзья....Это нам подарок от Тины...

 

 

         РОССЫПИ

 

...
     Утренняя хрупкая изморось звенела по утрам нерастраченным серебром.
     Когда то люди были богами и с богами. А теперь вспоминали об этом-каялись, только в минуты особого злого бессилия и желания свершить невозможное…
    Седовласый мой дед забрасывает в прорубь удочку. В проруби качаются утренние звезды. Дед завершает вечную связь. Вершит чудо чудное. И звезды-рыбки послушно клюют одна за другой.

дед небрежно бросает их около проруби на рыхлый свежий снег и они засыпают.
    Чтобы проснуться надо уснуть. Чтобы родиться нужно умереть. Это всегда все знали. Только иногда путались и говорили –наоборот.

     Городок мой упокоенный на ночь на ладони земли вот-вот исчезнет, словно сожмется в кулак эта ладонь и сомнет- скомкает, ссыплет пустым песком искомое мной…

…

     Ходили слухи, что прабабка моя, прекрасноокая сухая как ветка Тин-ани провела свою юность в горах на границе Персии и Индии. Она была из людей, которые рождаются из росы, носимы ветром, ходят как тени и никого и ничего не боятся. До глубокой старости она еще до рассвета уходила из дома. Зимой -едва накинув на себя хотя бы что-то, летом,босая и в одной рубахе. И там где она шла трава густела, коровы постанывали от полного вымени, грибы выскакивали из-под земли или протаивал и дымился снег.
     Шла она всегда к единственному дереву на окраине. К старому узловатому карагачу. Поговорить. Погладить его кору своими сначала нежными а потом уже похожими на его тело руками.
     И ходила вокруг. Словно сама себя искала.
     Глаза ее были полны сновидений, карманы фартука странных семян, руки пахли травой и дымом.
     С возрастом бабушка утратила слова которые отмыкали ключи и колодцы и запирали суховеи.

     Она так и уснула там, около карагача. В начале июля. И на подоле ее рубахи серебром лежала роса. Стекала на смуглые морщинистые ступни, строго вытянутые к востоку....

…

     Ночью пала холодная роса. 
     Тонкий ручее прохлады бежал прямо в сердце, холодил изнутри.
     На худых трясущихся ногах выползла на свет божий старуха. Посмотрела-ладонь домиком- прямо в лицо светилу. Словно спросила -что же ты так?
     А ноги и впрямь худые совсем- не держат и земли не чуют, словно по облакам идут а не по тверди земной. 
     В жаркие лета случались пожары. Избы вспыхивали словно сами собой и догорали быстро, как, наспех сметанные, сухие насквозь, стожки сена. У старухи которая тогда еще была в самой поре сгорел дом. А с ним все ее богатство. И муж с ребенком.       Сама уцелела оттого что беременная была и спала на сеновале-жарко и томно было в избе.
     Вот с той поры, с этой страшной ночи когда со слезами и кровью неродившегося младенца оплакала она свое горе и поселилась внутри заноза. 
     И скрипела и скрипела. 
     Больше никогда не переступала она собственного порога. У людей из милости маялась. Стирала. Нянчила.
     А теперь каждое утро выносила себя за порог неродной хаты. Смотреть на дорогу, по которой ее понесут. Чужие люди.
     Ладонь домиком , сквозь которую уже не проникает солнечный свет. К глазам, которые уже могут смотреть прямо в лицо солнца.

….
     Кузница, которую получил в наследство от отца Иштван, была у самой границы Пропащего леса. Зимой ее заснеживало по самую крышу и казалось что вот курится дымком сугроб и невесть откуда слышны удары молота о наковальню-словно невидимые гномы там, под землею куют что-то волшебное своими маленькими молоточками.
     Каждое утро, засучив опаленные рукава кузнец махал лопатой. Делал тропинку к дороге сквозь сугробы. Сугробы росли, зима и не думала заканчиваться...
     Но кузнец был силен как черт и упрям как бык. И пробивался к дороге. А потом выковывал ключи от весны. И отмыкал ее.

     Девушек пугала и тревожила кузнецова неведомая сила.Тревожил ударяющий по наковальне молот. Красные всполохи на лице и во взгляде. В тусклом зеркале белела звезда горна и дрожала и уходила в пятки душа. Но они все же приходили в кузницу. Одна за другой. И одна за другой уходили ни с чем.
     Пока не зашла девушка с лукошком земляники. Кузнец отер лоб и задержал ее-взялся за край лукошка. 
-Это что у тебя? Земляника? Уже поспела?- и бросил в зев рта горсть ягод.
     Девушка выронила лукошко и стрелой выскочила за двери.

     Сватовство их произошло стремительно, как во сне. Будто два осколка, два черепка прежде разрозненных и расторгнутых, соединились в вещицу, швы которой совсем не приметны. Молодая жена краснела.. светилась ровной и непроходящей красотой.     Пряталась за могучую спину от любопытных взоров. Кузнец заперся в кузнеце, занесенной декабрьским снегом, вместе с прекрасной своей женой.
     Ровно неделю стучал о наковальню стальной его молот. А жена его, чьего голоса никто казалось и не помнил вдруг запела.    Вплетала песни свои в ровный стук молота. И в положенный срок скорлупа надломилась. И взошло солнце красное. Первенец. Сын.
     Когда народился, все ходики в горницах остановились. Железные птички повылетали из-за скрипучих дверок и повисли вниз головками.. В яблоневых садах в середине осени приметили новую породу пернатых, поющую чистыми ангельскими голосами. А умершая груша вдруг заневестилась и покрылась смешными молодыми листочками. 

     И закружились, завились зигзагами, напоминающими диаграммы и лабиринты средневековых рисунков, бабочки над сиянием спящего младенца.

…

     В день его рождения старая волчица принесла свое последнее потомство под старый бук который давно забыл сколько ему лет и кора его походила на на саму изрытую трещинами землю из которой он рос..
     Волчата копошились под ее подтянутым болезненным животом, выдаивали из нее молоко густое и терпкое. . 
     Пять дней она кормила их отдавая им всю себя по капле а на шестой-стряхнула их с себя как прошлогодние листья и ушла прочь.      На промысел. Иссушенная и слабая она пила лесную темную воду из ручья. Ловила лягушек, мышей, и когда почувствовала горячую тяжесть сосцов повернула в обрат...
     К кровавому месиву логова.

     Говорили, что с этого дня в лесу невесть откуда появилась белая как молоко рысь с кисточками на ушах и повадками волчицы.
     Ее видели в ночь на Ивана Купалу когда бегущие болотные огни жалят влюбленных и ищущих в самое сердце. И, раненые, бродят они остаток жизни, высматривая в случайные лица, надеясь увидеть в глазах отблески тех огней наискосок, перед собственным отражением.

     Ее видели когда первый снег укрыл землю, а лес стал похож на дырявую сеть. Она оставила круглопалые следы и резкий мускусный запах вокруг теплоокой деревни.
     От ее рыка падали свечи и гасли лампады, ключи выпрыгивали из замков как живые. А молодки на сносях прощались со своей спелой полнотой. Но рожденные дети были с серою шерстью ан ушах и на руки к матерям шли неохотно-захлебывлись в крике.

….

     Он рос своенравным и дерзким. Его темные как полыньи глаза подолгу задерживалась на облезлом плюшевом коврике, висевшем над детской кроваткой. Из кромки сизого леса выглядывал побелевший от солнцепёка олень. Истершийся бархат ручья, давно казавшийся бурым. Осознание увиденного застревало в волокнах. Вытертая чьим-то затылком ложбина пня казалась сосредоточием иного мира. Казалось, что именно из ее темноты образуется-прорастает блеск густой волчьей шкуры, обостряется волчий слух, и взгляд приобретает стальной же блеск и особый прищур...
     Бесконечность пульсирует в лапах и беснуется разгоряченная кровь. По телу испуганного оленя проносится напряжение. Жаркая близость смерти уже не страшит. Олень, готовый уже к прыжку, с поднятым тонким копытцем -застыл. 
     Во избежание кровавой развязки он пытался спугнуть и того, кто в кустах, или волка. Выдергивал ворсинки цвета индиго с бархатной поверхности ручья, обнажал мелководное дно. Волчий глаз за частоколом деревьев медленно угасал. Олень нервно переступал стаканчиками копыт...отступал в тень. 
     Он засыпал, успокоенный.
     Лапа на атласной подушке в цветок пятипалый... 
     Прорастала...

…

     Женщина. Платье розово-талого цвета. Змейка нитки на плече. 
     Светлые внимательные глаза. Неспешная стать от которой сводит скулы.
     Починить эту чертову дверь да и остаться... Хоть остатнее прожить не аки тать..
     Недопитый стакан грел пальцы, позвякивал ложечкой...
     Между стаканом и лицом колобродил мотылек.
     Стекло запотело, будто кто надышал. И была ночь мятная и весомая. Ощутимая.
     Где-то рядом взлетали бесшумные ночные птицы. 
     Закипала от тепла спеющая земляника, пахла вареньем и летом
сердце гоняло отвар крови. Отхаркивалось.
     Тело пело.
     Эта ночь была нестерпимо летняя
     А потом в воду добавили белесое утро. 
     И прохладный родник пробуждения осыпал с веток снег и снегирей
изморозью омыло лицо .
     Глаза прораставшие из глубин лица наполнились светом будущей зимы. 
     Было тихо.
     Нежно.
     И, кажется-снежно.

…

     У нее были глаза разбуженной птицы. И голос, словно встроенный в узкое птичье горлышко-высокий и неожиданно серебряный...
     Хотелось услышать как она поет но никто не мог вспомнить ее поющей...
     Ее трепетное отношение к разному вздору умиляло старушек.

     Милые. Милые. Беззащитные. Только они и были ей дороги сейчас. Эти изгои загнанные миром в забытые деревни, в дома призрения со стенами выкрашенными в отвратительно жёлтый.
     Она любила их близоруко и до малодушного спазма в глотке. За краткость остатка, за крайности в суждениях. За смирение. За детские проказы. За то, что на кухне пропадали целыми кульками карамельки...
     Они топорщились. Щетинились. Птичьи вздрагивали от любого прикосновения. 
     Зыбко и неуверенно защищали свои мирки...

…

     Зимой было только три цвета. как три кита на которых стояла-покачивалась зима, глаза закрыв: цвет неба,света и снега...
И еще были маленькие сухие старушки- божьи одуванчики. Керосиновое теплое свечение в ночных окнах. Они по-детски верили в Бога и соблюдали посты. А по праздникам не притрагивались ни к иголками ни к расческам.
     Старушки говорили мягкими пришептывающими голосами, собирались подвое да потрое...В сугробах ноги вязнут выше колена. А все равно приходили друг к другу...
     Заночёвывали совсем по-девичьи. 
     Навещали больных...приносили холодные яблоки, орехи и соленые все в веснушках укропного семени помидоры к разваристой картохе, которую тут же и варили.

     И когда уже усаживались за стол, кто-то, непременно смущаясь доставал склянку голубоватого здешнего самогона.
     Старушки выпивали, переполнялись сердечностью и от переполненности этой пели долгие песни.
     Глаза их отмыто-ясны, руки похожи на корни деревьев , мозолистые и тяжелые с шершавой кожей и заусенцами. 
     Все говорили о весне. Надоела уже зима. Не дай-то бог помереть зимой. Весны ждать надо...
     Под утро им снились поля подсолнечника и кукурузы, где в ярких белых платках они подставляли обветренные лики небу и громко смеялись, встречая давно умерших своих отцов или дедов.