СТАНИЧНЫЕ ЗАМЕТКИ-НАБРОСКИ.1 Кладбищенский сад. 2.Генеалогическое древо. 3. Кто всех краше, всех милее. 4. Мужик и рыжеволосый Шарик. 5. Пегас. 6. Короткие истории. 7. Гнилушка. 8. День-деньской. 9. Никогда. 10. Поспорил. 11. Ничего лишнего. 12. Русский степняк. 13. Прореки. 14. Даром дадено.
1. Кладбищенский сад.
Раскидистые ветвистые высокорослые яблони. От летнего палящего зноя тенью закроют и от хлёсткого дождя под свои листья спрячут. Тонкоствольные с мелкими изгибистыми ветвями вишни. Нарвешь красных «бусинок», в бутылку набросаешь, деревянной палочкой через горлышко потолчёшь и сок свежий. Блестящие на солнце золотистые абрикосы с желтой мякотью и отливающие сочной синевой сливы, во рту тающие. Не сами по себе выросли, а вскормили их земля, свет, да тепло и труд человеческий. Всё росло, разрасталось. Ввысь тянулось, загустевало. Цвело белой и розовой вязью. Окутывало душистым запахом. Обрастало новыми побегами. Впитывало в себя жизнь и отдавало жизнь окружающему. Трудилась рука, вскапывая и взрыхляя весеннюю озябшую от зимних холодов землю, бережно обрезала сухие ветви, чтобы не мешали пробиваться молодой поросли, окапывала вокруг стволов, подгребая землю в горки, прорывала канавки и поливала теплой водой из затененного колодца, собирала с каждого листка и плода червя. Шумела, переливаясь солнечными бликами, листва от легкого степного, беспутного ветра, нагоняя прохладу и закруживая верхушки, так что, если смотреть издали с возвышенности, казалось, что волны накатываются друг на друга. Трепетали и обмывались пыльные листья от дождя, изгоняя летнюю сухоту. Луной ночью высвечивались деревья, погружаясь в безмолвную тишину. В тёплый дурманящий от степного полынного ветра вечер застелют хозяин и хозяйка охапку лугового сена под медовухой – яблоней и завьются звёзды в глазах и затуманится в голове, а утром холодной водой лица сполоснут. Взбодрится душа, и тело силой нальется. А солнце искристыми лучами сквозь верхушки сада серебристую дорожку пробивает. Дышал сад, откликался шелестом. Взглядом не окинешь, не пересчитаешь, со счёта собьёшься. Детвора шалаши из стеблей подсолнуха строила, а взрослые похвалялись, чей сад побогаче. Не злобились, а тешились. Утруждалась рука в заботах и хлопотах с восходом рассветного солнца и до потухающего заката, но радовали и пот, и усталость, и напруженность тела - крепкий сон нагоняли. Прошелестело лето, зашумела осень. Отяжелели ветви от плодов, к земле пригнулись. Тряхнёшь яблоневую ветвь белого налива – градом посыплется. Всё, что на ветвях выросло, собирали. Сушили, вялили, закупоривали в трехлитровые банки, замачивали в кадушках в погребах, закладывали в сухое сено, чтобы сохранить свежесть, варили компоты, варенья, делали вигневу, сливовую, абрикосную наливку, выгоняли домашнее вино, закупоривали в бочонках. По прадедовским и дедовским обычаям жили.
Поставляли на стол вишнёвые вареники, пироги с абрикосами, шарлотки со сливами, запечённые яблоки. Радовались хозяин и хозяйка: недаром потрудились, и недосып был, и онемевшие руки, но окупался труд. Ребятишкам в досыта, а себе в надежду. Думали – перейдёт в наследство детям, как перешло и им. По родне – родня меряется. За зимним столом весну и лето вспоминали и думали: скорее бы холода ушли, а весна тепло принесла, чтоб к земле прикоснуться. Прикоснулись к земле, да не к той, о которой думали. Забежала война, протопала, пропахала, прогулялась со свистом и грохотом и далее занеслась, оставив вывороченные деревья, засохшие корни, как скрюченные пальцы, раскромсанные, рассечённые стволы, раздавленные в щепу ветви. Поползла колючка, зашиповала землю. Вырастало во времени, а порушилось и обвалилось в миг.
2.Генеалогическое древо.
Домашняя баня Кузнецовых – родословная. С генеалогическим древом. Первый сруб, где и парились, и мылись. ставил прадед Палладий: двухметровый русак с увесистой бородой и смоляными толщиной в указательный палец бровями. Второй (мыльня) рубил дед Аким. Не достал чуток ростом Палладия и уступил ему по бороде. Мелковатой высверлилась. Жене Анфисе в перепалках с мужем не за что было уцепиться. Зато бровями обогнал Аким Палладия. Загустевшие - половину лба закрывали. Поэтому и кликали его: Аким узколобый. Третий сруб для отдыха добавлял Иван Яковлевич: отец моей жены. Ни бородой, ни бровями, ни крепостью не пошёл - ни в прадеда, ни в деда, а мужицкую ухватку перенял. Топором по бревну саданёт - доска выскочит. Рубанком подстругивать не нужно. Доска с доской роднилась. Дверь на кухню, в дом. Ладком спорилось. Гвоздь так вгонял, что он с обратной стороны, как ошпаренный, выскакивал. А дальше родословная обмельчала и похилилась. Не по срубам пошла, а по галантерейной мелочёвке и расслабленным. Расслабленные это сыны: Николай, Вася и я – зять, когда меня на работу запрягают. Новые лампочки ввинчиваем, стёкла вымываем. Молоточком по доскам постукиваем: крепкие, не сгнили, не провалимся, чтобы, не дай бог, не ушибиться. Латочки прибиваем, венички рубим и связываем, паутинку сдуем, не забрёл ли случайно паук, околевшую мух стряхнём. Веточкой под половым настилом пошурудим: не обжились земляные жабы. Словом, инспектируем чистоту, охорашиваем, облагораживаем, лоск наводим. Иван Яковлевич под самогон называл нас ещё «обрезанные и оскоблённые от дел». Так оно так. Зато на разговоры, какие бойкие. Ввек не угнаться ему за нами.
- Нужно бы крышу на бане шифером заложить, а черепицу снять, - толково рассуждает Вася, закатанный, словно арбуз.
. Да. Не мешало бы, - сурово и с растяжкой отвечает Николай, растирая костистую, лопатообразную грудь.
- Дверь новую поставить, - Вася навешивает всё новые и новые дела, глядя на меня. - Окошко расшить, чтобы побольше света впустить.
-Тоже хорошо было бы, - Николай поддерживает взгляд Васи.
Оба смотрят на меня.
- Тогда вместе за дело, - бодро бросаю я и посматриваю на своё спасение: железную бочку. – Сейчас только в бочку, там у меня с десяток бутылок пива «Дон», водой залью, чтобы оно до завтра сильнее похолодало, а завтра холодненьким и запотевшим под сухого донского мясистого окунька, базарных раков уедим и увлажним душу. Да ещё отлакируем водочкой «На бруньках».
В бане закладывается тишина. Только слышен голос голубя – трубача на крыше дома: гу - гу. Вася чмокает обкаленными губами, затягивает в себя весь банный кислород, отчего его арбузное сходство становится ещё круглее и полнее. В полноте исчезают все насадки на его лице, слышен только петляющий голос, который уходит в старину и родословную преемственность, опираясь на прадеда Палладия и его обычай: стремление к лучшему не помешает хорошему, что в переводе на похмельный жаргон означает: стремление к пиву – не помешает работе. Вася облизывается раскалённым языком, утром он размялся на целом стручке горького перца - длиной в карандаш для рисования - в надежде продёрнуть голову, подломленную вечерним застольем. Я не отрываю взгляд от бочки и отрицательно киваю головой: не согласен с родовым обычаем. Вася ещё больше пузыриться словами, уходит в полноту с макушкой и засушенным взглядом пристёгивает на помощь застрявшего в пошатнувшихся нервах от длинных слов брата Николая, который усиленно массажирует лопатообразную грудь с такими охами, что белая узорчатая занавеска на входе в баню начинает штормить. Николай с лёта подбирает прадеда и его слова: перед любым делом нужно создать в душе увлажнение (паразит уцепился за моё слово). Иначе ни какое дело, ни хрена, с места не выкатится. От вчерашнего полулитрового заклада «На бруньках» по случаю, нечего и упоминать, по какому случаю, просто случайно подвезло, Николай даже заговаривается и утверждает, что о душевной увлажнённости он слышал собственными ушами от прадеда Паладия, деда Акима… , он растягивает родословную даже на будущее поколение, упоминает, в какие дни, под какую закусь, что бабушка Анфиса не жадничала, как некоторые, а вытаскивала из бочки всё и лила рекой, а, если я не верю, он готов осушить литровую бутылку «Дон» одним глотком. На спор!
Во как! Что значит освободиться от случайного застолья. Заканчивается тем, что мы под голос голубя – трубача нахваливаем прадеда, деда … , их обычаи, чтобы не сорваться с родословной.
3. Кто всех краше, всех милее.
Наступает вечер. Баня набивается мухами. Я вспоминаю, как мать их выгоняла из кухни. Открывала дверь, брала ситцевый платок и, так закручивала им воздух, что он, как ветер, выметал мух. Вместо платка я использую берёзовый веник. Облака наливаются закатным светом, который падает на верхушки деревьев. Ветер выкатывает тусклую луну из глубин небес. Проходит товарняк с цистернами, разбивая грохотом колёс тишину. Я сижу на порожках бани. Рядом кошка Настя. Три недели назад она окотилась. Пять штук. Старшая семилетняя внучка Анюта и младшая трёхлетняя Маша играют с котятами.
- Бабушка, - говорит Анюта, - ты определи, где кошечки, а где коты.
Бабушка одевает очки и начинает рассматривать. Очки не помогают.
- Принеси лупу, - просит она Анюту.
Лупа помогает. Бабушка сортирует котят. Два черных в одну сторону. Это – коты, три цветных: бело – чёрных в другую. Это – кошечки.
- И как ты определила?
Бабушка в затруднении. Вклиниваясь я.
- По цвету. Черные - коты, а цветные - кошечки.
Анюта скептические смотрит на меня, потому что Настя чёрного цвета без всякого подмеса.
===========================================================
Я выношу из бани большой алюминиевый таз с тёплой водой. Бабушка начинает мыть ноги Маше.
- Ох, - вздыхает Маша, - вчера был обмывальный день, сегодня тоже. Когда же будут необмывальные?
==============================================================================
Обед. За столом Маша, Анюта, бабушка, я и Вася. Анюта и Маша хмуро смотрят на тарелки.
- Маша, - бабушка бьёт на первенство, - покажи Анюте, как нужно кушать.
Анюта не допускает учительство со стороны малолетки Маши и начинает загребать ложкой. Маша отодвигает ложку.
- Машенька. А покажи, как деды кушают.
Деды – это я и Вася.
- Деды и сами знают, как нужно кушать, - бросает Маша, - зачем я буду их учить.
Облом. Осталась только одна ученица.
=====================================================
Отчаянный крик Машки за летней кухней. Нас, словно сдувает с порожек. Впереди мчится Анюта. Машка палкой колотит алюминиевый тазик. По земле расползаются раки.
- Он мне ножницами палец откусил, - орёт Машка.
- У рака нет ножниц, - отвечает Анюта. – Деда Валера говорит: клешня.
- Это у Валеры клешня, а у рака ножницы.
Утро. В летнюю кухню заходит Машка. Бабушка жарит картошку.
- Опять картошка, - вздыхает Машка. – Когда она кончится?
- Будем есть, пока глаза не вылезут, - отвечает бабушка.
Машка кричит.
- Анечка, Анечка! Дед Вася сажает картошку, чтоб у нас глаза вылезли?
4. Мужик и рыжеволосый Шарик.
Каждый вечер, когда спадает жара и пробивается прохлада, когда станичники перестают вести себя, как рыбы, которых выбросили на берег в палящую сухоту и вылазят из всевозможных теневых убежищ - на Чир вырывается взрослый кипящий, обезвоженный поток и высыпает задиристая мелкота с резиновыми кругами, оживают высушенные голоса и по всей округе разносится шум и гам - мимо дома Васи проходит мужик. Высокий, высохший до костей, в синих шортах в полосочку, соломенной крылатой шляпе, с голым торсом и с двумя увесистыми железными палками, похожими на лыжные. По железяке в каждой руке. Он ходит туда – сюда. Полчаса.
- Вась, - как-то спросил я, - что за мужик?
- Да откуда я знаю. Ходит. Не бьёт же палками.
Задумался я. Выходит, чтобы узнать, что это за мужик, нужно, чтобы он кого-то поколотил.
Через неделю я увидел его с мелкошёрстной рыжей дворовой собачкой, которую он вёл на кожаном ремешке. Прогулки стали длиннее. Он уходил в сосновый массив, расположенный в километрах двух.
- Извините, - сказал я, остановив его, когда он возвращался с соснового массива. – Что у Вас за прогулки?
Он поправил соломенную шляпу. Тусклая улыбка и взгляд, словно выжженный. Прогрохотал товарняк. Мужчина вздрогнул, закрыл уши руками и, сжавшись в комок, присел на корточки.
- Я беженец, - глухо пробормотал он. – Я из Славянска. Месяц просидел в заваленном подвале под бомбёжками. Мочился там, испражнялся. Всем этим дышал и ни ел, ни пил. Когда подвал разбомбили во второй раз, меня нашли и вытащили. Остался страх. Мне всё время стало казаться, что отшибло память. И если я куда-нибудь выйду, то заблужусь и дорогу назад не найду. Вот и стал я тренироваться. В начале ходил с железными палками. Метров сто отойду от хатки, куда меня поселили, и назад. Малость окреп, но подальше боялся уходить.
А потом взял собачонку: Шарик. В качестве проводника. Он меня поводит, поводит, а потом назад возвращается. Может быть, избавляюсь от страха. Там был страшно, - глухо сказал он, - очень страшно. Я ходил среди трупов взрослых, детей: руки, головы, ноги, игрушки. Мясорубка и их никто не подбирал. Вы бежали по улице, когда за вами осколки гнались и куски асфальта. Я бегал и видел, как другие бегали. Бежит, а за спиной фонтан взрывается, а потом этот фонтан и накрывает. Я видел, как из камней торчала детская ручонка с зажатой в кулачке чёрной куклой. Она кричала. Нет. Я не помню точно. Кажется, она не кричала. Оно просто шевелила красными пальцами. Кричали камни. Они шептали человеческими голосами. Вот так, - он наклонился к моему уху и беззвучно зашевелил губами. Такое впечатление, что его слова – не слова, а капли крови, которые он вливал в меня.
- Не нужно, - сказал я.
- А мне это нужно было, - злорадно засмеялся он и сорвался на крик, - не понимаю, не понимаю, кому это нужно? Если нужно, то пусть они походят среди кровавого месива. Я хочу домой.
Он дёрнул за кожаный ремешок. Так и остались они в памяти: идущий мужчина в соломенной крылатой шляпе и рыжеволосый Шарик.
5.Пегас.
Основной поселенец бани летом это – я, когда в отпуск приезжаю. Как называют меня «Валерка», хотя я уже закатался в семьдесят годков. Кроме меня ещё приживалки и приживальцы: пара лапчатых дубовых веников, пружинный диван, оббитый коричневой тканью, деревянный квадратный столик, на котором лежит школьная тетрадь в клеточку, красная шариковая ручка, как я уже упоминал: железная с окалинами бочка с холодной водой, в которой купается пиво «Дон» в пластмассовых двухлитровых бутылках. Импортное не подходит. Заряд у него мелковат.
Июльский рассвет. Воздух свеж. Ветерок лёгок. Свет румян. Небо чистое, словно выметенное и вымытое. Безоблачное. Глазу не за что зацепиться. Мелколистные берёзы вокруг бани шелестом переговариваются. Настроение зашкаливает на отметке сто. Ведро холодной воды на себя: ух! Ух! – обязательно. Иначе, как – то всё пресно. По телу, словно колючками прошлись. Сонные мысли вытряхнулись. Голова пустая. Вчерашнее как будто выскоблили. Нужно мозги новыми мыслями загружать. Какими с утра загрузишь, таким и день будет. Если кислыми, то точно окислишься. Если сочными - силой нальешься.
Под оконцем бани растёт развесистый виноград. Не вставая с дивана, я беру удочку, высовываю её в окошко, подцепляю увесистую кисть винограда и втаскиваю. В большой алюминиевой кастрюле на столике огурцы, помидоры, булка поджаристого белого хлеба, жареные окуньки, вываренные красные, как раскаленное железо раки. Достаю пиво. Что ещё нужно человеку?
Пиво освежает. Настроение зашкаливает за двести. Начинается ловля мыслей. Тетрадные листы рвутся, ручка трещит. «Это же так просто, - лениво думаю я, - главное пребывать в спокойствии философа, мудрых размышлениях, не отвлекаться на мелочи, улавливать суть жизни, припекать читателя жареными темами с двойным дном, что видишь, то и пиши. Вот возле полуметрового в высоту деревянного забора - штакетника бегает Пегас. Опиши. Охотничья собака. Длинные, пружинистые, костистые ноги, мускулы играют по всему телу, буграми ходят, каждая лапа в комке, в добрую украинскую пышку, окрас белый с черными пятнами, а какой умный, как моё слово слушает, жене нужно три раза сказать, чтобы она поняла, а Пегасику достаточно один раз. Вот пришла мне сейчас хорошая мысль о деловом человеке. Что такое деловой человек? Деловой человек утром думает…». Не успел я закончить, о чём думает деловой человек утром. Пегас перемахивает через забор. Какой блистательный, могучий и великолепный прыжок! Как лев! Вы только представьте: летящее в воздухе стреловидное тело с вытянутыми вперёд передними лапами. Стрела Одиссея. Морда, заточенная на шип. Глаза переливаются охотничьей страстью. Обвислые уши от напора ветра распрямляются. В крылья превращаются. Бросок! Рывок! В прошлом году он на землю Васю Попа уложил. Полчаса облизывал, игрался. Для него это была игра. А для Васи? Стирка штанов. На выставку в Москву повезу. Точно повезу. Мысли лихорадочно бьются в пиве. Я сам готов последовать Пегасу. В восторге, развожу даже руки для аплодисментов. Картинку можно развернуть посочней. Не просто Пегас забавляется, а, например. « Пегас на охоте». Я разворачиваю картинку. Оглушительный выстрел. Утка, сбиваясь с лёта, падает. Утку я не вижу, но вижу, как Пегас, приземлившись на свои опоры, мчится во всю прыть к загороде, в которой находится белая домашняя утка, купленная мной на базаре для вечернего ужина.
- Пегасик, - голос у меня мягкий, спокойный, уверенный, ласковый, понимаете: пивом напоенный, и как я уверен, сильно гипнотизирующий, - ты это остановись, дружок. Это не твоё. Я тебе вечерком косточку дам, хлебушка, водички свежей.
Пегас, не обращая на мой гипноз, наращивает прыть, взвивается над загородкой и камнем уходит на утку. Новая действительность мгновенно перестраивает спокойное сознание. Правы философы: бытие определяет сознание.
- Ты что это, подлец, делаешь, мясо то моё, - я срываюсь с гипноза, выметаюсь из бани, с иноходи перехожу на рысь, потом на галоп, выжимаю из своих подошв прыжки, пока голова не завинчивается на вопрос: ты с кем, дурень, решил тягаться? Посчитай, сколько ног у тебя, и сколько лап у него. И не Пегас виноват, а ты сам, потому что телепортировал ему картинку «Пегас на охоте». А говорят, что мысль невозможно передать на расстоянии. Пегаса, когда я и Вася возвращаемся с охоты, в машину не загонишь. От места охоты до дома около пятидесяти километров. Он бежит за машиной, пока не падает.
«Так о чём думает деловой человек утром, - расстроено размышляю я, глядя на пиво, - утром он думает, чтобы побыстрее пришел вечер, - взгляд не отлипает от бочки, - а вечером, чтобы побыстрее наступило утро. Закольцовывает себя. Он…».
- Валерка! - насмешливый голос Васи. – Иди перья собирать. А я пойду на рынок за новой уткой.
- Вась. Ты это возьми с собой чемодан.
- Зачем?
Не понимает. Бестолковый.
- Утку в него положишь и закроешь, а то это Пегасик снова в атаку пойдет.
Вася достает мой московский чемоданом на резиновых колёсиках и уходит на рынок. Дорога песочная. Жара шпарит. Колесики вязнут. Вася обливается потом, но тащит. Так что же написать? Сейчас главное окунуться в философскую тишину и мудрое спокойствие.
6. Короткие истории.
- Валерка!
Приехала Светлана. Двоюродная сестра жены. Живет она в Зерносовхозе. Раньше совхоз обсыпался зерном, утки крякали и овцы блеяли, а после перестройки, как камень в воду пошел. Шумно было, да и сейчас шумно от утреннего оголодавшего собачьего лая.
- Ну что москвичи жируете, мать вашу, - вздыхает она. – А я на току ошмёточное зерно подгребаю. – Светлана мускулистая. Любого мужика одним ударом лопаты на землю завалит. - Пять тысяч в месяц за лопату. Вот ты, Валерка, образованный. Скажи мне…
- Да, какой я на хрен образованный, - со злостью говорю я. – Пегас образование меня оказался. Утку спёр. Попрошу Васю, чтоб он отдал его тебе.
- О! На черта он мне нужен. Я сама, как собака. У кого хочешь утку сопру. Вчера нам радость в совхоз привалила. Я понимаю это. Не против. Но вот протолкуй мне. Приехали беженцы с Украины. Тридцать человек. Разместили их в бывшей больнице. Каждому на день по восемьсот рублей. Посчитай, сколько им в месяц и мои пять тысяч в месяц. И работы у нас нет. Молодёжь и мужики, которые не спились, в города попёрли. На вахты. Молчишь. Ну, ничего – я и сама разберусь. Если до сердца докатит, то лопатой любого смету. И смех, и грех, - спокойно и даже обыденно продолжает она. – Вчера сестра ко мне приехала. Её муж раньше водкой «Хортица» торговал. Копейку к пенсии наращивал. Через пропускной пункт и в Луганск. Накупит там, а тут продает. Она там дешевле. Вот и заработок был. А как начали стрелять, так он не через пропускной пункт стал ходить, а дорожками степными. Раза три прошел ничего. Идёт в четвертый с водкой в нашу сторону. Вдруг перед ногами земля у него поднимается. Он обомлел. А из земли голова в каске и говорит: мужик ты в четвёртый раз проходишь и всё бесплатно. Платить надо. Отобрали водку и сказали: в следующий раз тоже пропустим, но только водкой плати, а не будешь платить, так мы тебя разошьём. Украинцы это были или русские, или ещё какие-нибудь – не понял он. Перестал ходить. Вот так. Обрезали торговлю. – Она смотрит на меня.
Что я могу сказать? Молчу. У Светланы взрослая дочь. В десятом классе. Мать больная на руках: пенсия восемь тысяч. С мужем – алкоголиком развелась.
Светлана уходит. Я скрываюсь в бане. На душе так, словно не пива выпил, а бочку мазута. Вспоминаю Луганщину. Там родня моя. Два месяца назад забрал я к себе из Луганска племянника Витальку и его будущую жену. Наташка – мать Витальки и отец Сашка, и бабушка Катя закрыли дом и уехали в посёлок Хорошее, но и там бомбят. А если их дом разбомбят, нищие они. А я ничего сделать не могу. Разве что только забрать к себе, чтобы они начали новую жизнь в пятьдесят лет.
7. Гнилушка.
Через два дома от дома тестя находится небольшая хибарка. Невысокая, обшарпанные, проседающие стены, два крохотных окошка, похожие на вороньи гнёзда, поломанный на куски шифер на крыше, покосившийся, кланяющийся дырчатый забор - штакетник, мелкий травянистый двор, по бокам заросший ползучим бурьяном, захватывающий и подламывающий под себя всё, что встречается ему на дороге.
- В ней кто-нибудь живёт, - спросил я как-то Васю.
- Никто.
- А раньше?
- Ну, если стоит хибара, значит, кто-то её строил, и кто-то жил. Я не рассматривал.
Попал на взгляд человек, значит живёт. Прошел или проскочил мимо взгляда – забыли. Не всегда так, но, как правило. Одни исчезают, другими пополняется. Вечно никто не задерживается. Человек, как отрезок на линейке времени.
Притягивала хибарка меня, но чем? Неказиста, обложенная кругом хворостом, как будто к костру приготовлена. Я воспринимал её, как гнилушку среди домов – здоровяков. Может быть, как казалось мне, привлекала она меня своей заброшенностью, одиночеством, обречённостью, беззащитностью или простым любопытством… Решил я зайти в неё, чтобы понять, какие же мысли и чувство захватят меня, когда я окажусь в ней. Открыл покосившуюся калитку. Заговорила: скрипнула. Не шумный двор. Обнулился словами, которые вылетели, даже эхо не оставили. Сел я на траву и повело меня воображение без моей воли. Раньше шумел двор. Кто – то же хибарку строил, как сказала Вася, и жил в ней. А шум всякий бывает. Словесный шум с разными оттенками. Один камнем на душу ложится и душу рвёт плачем. Другой злобу и ненависть вызывает. Третий утешает. Да, разве все его оттенки перечислишь. Природный: от напористого ветра деревья скашиваются, дождь хлыщет, молния небо сечёт, словно ножом полосует. Какой же шум был в этой хибарке? Интересно отгадывать прошлое. Только вот, как определить, что отгадка оказалась верной. По следам времени, но время из прошлого не вытянешь и на глаз не рассмотришь. Наверное, по отпечаткам, которые оставляют вещи. Сейчас в этом дворе одна безликая тишина. Возле забора искорёженная тачка. Поломанное деревцо яблони. Заброшенный колодец. Разломленная пополам широкополосная пила. Проржавевшая дрель. Сколотый топор. Крупно – зернистое точило. Всё отделено друг от друга. Словно могилки, между которыми нет связанных ходов. Правда, проглядывалась сквозь разруху бывшая сила и крепость: прочное, стенное дубовьё, бетонная выкладка в глубоком колодце, увесистые железные застёжки на дверях, куски литого асфальта с дорожек. Верхотура, хотя и сгнила, и червь точил сосновые доски - снизу была оббита цинковым листом. Словом, чувствовалось, что была она когда-то не на скорую руку связана пуповьём с ухватистым хозяином. И ничего не молчало, а всё говорило. Звенела колодезная цепь. Шелестела яблоня. Посвистывала дрель. Пела пила. Натружено поскрипывала тачка. Искрило точило, когда на него накладывалось лезвие топора. И связано всё было. И связывала их рука человеческая. А потом откатилась она по своей ли воле или по воле неминуемой и рассыпалось, отделилось. Никто не нашелся, кто поддержал бы её, поправил, поухаживал. Многое может сделать рука человеческая. И связать, и развязать, и отсечь… Привлекала меня хибарка ещё и тем, что в ней, о чём хочешь, о том и думаешь. Не так, когда тебя словом пристёгивают: что ты скажешь? как это на твой взгляд? как думаешь… И для дела тоже. Хочешь: вычистишь двор от сорной травы, приберешь инструменты. А не почисти! убери! а ну ка… В одном случае – моя воля, моё желание. В другом - не своё пригибает. И трудно порой, а иногда и невозможно, услышав «а, ну ка», удержаться и не ощетиниться колючим словом. Начинаешь задумываться, и как в петлю попадаешь. Дно не достанешь. Тесно человеку не в мире, а в самом себе, потому что глаз далеко уходит, а мысль тянется еще дальше, так что рукой не достанешь. Рассыпаются мысли, когда взглядом обводишь разделённый двор. Так рассыпается ветер, вырываясь в степь, взбегая на курганы, налетая на посадки, скрываясь в оврагах. А свет всё держит. Так и мысли собираются в кучку и спокойней становится на душе, когда, глядя на разрушенные вещи, понимаешь, что и сам когда – то станешь разрушенным. Вера и убежденность в причастность к неминуемому не дробит мысли и не разламывает душу.
8. День – деньской.
Жар валит с ног. Мне кажется, что солнце подобно пшеничному блину, который только что сняли с горящей сковородки, намазали растопленным сливочным маслом и пришлёпали на всю спину. Я вгоняю штык лопаты по самую её горловину, накладываю вылизанный ладонями черенок на правое намозоленное колено и выворачиваю зажелтевший куст картошки, на корнях которого зависли увесистые белые клубни. Поднявшаяся пыль превращается в туманное облако, в котором скрываюсь я.
- Эй, Валерка, - пыхтит Вася, - ты куда, мать твою, исчез? Копать нужно. Щас дождь накроет. Отсыреет урожай. Убыток будет.
- Да тута, тута, - огрызаюсь я, пытаясь размахом рук выдраться из облака. – Ни хрена не вижу. Отойти подальше, а то я могу перепутать и тебя вместо куста копнуть.
- Ты это, - от пыхтения Васи воздух становится ещё жарче и волнами бьёт в меня. - Не только крупную цельную картошку собирай, но и ту, которую турлук пожрал и мелкую тоже.
У Васи зоркий глаз. Он видит даже картофельную горошину: мелкодрайку.
- На кой хрен она тебе нужна, - взвиваюсь я, - свиней у тебя нет, куры её не клюют, Пегас морду воротит и хвостом выметает. Ты же не мясной хозяин, а овощной. Мелкодрайку не почистишь, не порежешь. Ею только с рогатки стрелять. Легче муху на мясо разделать, чем гороховый картофель почистить.
Вася не обижается. Он ползает на коленках и залазит рукой в землю на длину ладони. Он долго роется в ямке и вытаскивает картофельную дробь.
- Ты бы ещё через сито пропускал, - зло говорю я, - картофельный золотоискатель.
Через три часа я сваливаю с огорода и мчусь под бочку с водой, чтобы смыть потно – соляную кашу с выжженного лица, после сажусь в машину.
- Щас дождь пойдёт, - кричит Вася. – Копать надо. Убыток будет.
- Я уже третий день копаю и слышу твой убыток, - криком отвечаю я. - И третий день ты меня дождём подгоняешь. Поеду в магазин барометр куплю. И по нему копать буду.
Когда жара спадает, я начинаю поливать помидоры, огурцы, капусту, горький и сладкий перец. Вася контролирует шланг.
- Ты куда воду портишь, – кричит он, если я промахиваюсь мимо куста. – Овощ нужно поливать, а не лить, куда попало. Это же убыток.
Сознание засасывает это слово, которое, как мне кажется, начинает даже прорастать корнями. В жизни ненавидел ни одно слово так, как это.
Как же тягуче тянется день. Ну, никак не вопрётся макушкой в вечер. Я таскаю в деревянных ящиках отлитые в солнце грозди винограда, обрываю, сбрасываю в пластмассовое ведро и топчу ногами.
- Домашнее вино, - говорит Вася и зорко осматривает общипанный мной остов. - Эту не сорвал, пропустил. Эх – хе – хе.
- Да у них весь сок осы высосали. Одна мешковатая кожура осталась.
- Да, - тянет Вася, - сразу видно, что ты не хозяин. Через два месяца приедешь, будем вино пить. Не то, что твоё пиво.
- Я пиво хоть сейчас через дорогу перебегу и куплю, - в отместку говорю я, - а твоё вино два месяца будет киснуть. И ещё хрен знает, что выйдет. Давай его на водке заквасим. Две штуки вольём, и к вечеру готово будет. Виноградная водка.
- Вылазь, - сердито говорит Вася, - ты с дурными мыслями виноград топчешь, а от них и дурное вино будет.
Вечером едем купаться на Чир. Я смотрю на Васю, вытаскивающего из потаенного местечка раколовку, сетку, в который бьются окуньки, сазаны, гибриды… Сетка тяжёлая, тянет его в воду. Я бы плюнул на сетку и бултыхнулся б. Вася рывком вытягивает сетку и улыбается. Улыбка мгновенно слетает, когда он видит, как гнется и трещит удочка. Крепко зацепило. Он вырывает удочку с воды. Блеснуло литое тело и сорвалось.
- Убыток, - кричу я.
- Нет, - откликается Вася. - В гости ко мне не захотел, домой пошел.
Рискнул мужик. Не убоялся. Выйдя на пенсию, оставил трёхкомнатную квартиру в подмосковном Пушкине сыну и потянулся в родные края. Оставив Васю, я смотрю на Чир. Размахнулся. В некоторых местах так вглубь ушел, что дно не достанешь. Серебрится водная гладь от закатного солнца. Мелкая рябь, нагоняемая ветром, который вырывается из прибрежного соснового массива, переливается солнечными зайчиками. С раскаленного неба, засеянного редкими кружевными тучками, между которыми проглядываются прогалины света, падает сухота. Шушукается камыш. Шелестят вербы и речные кусты. Парит нагревшийся за день песок. Никакой обиды на Васю. Правильно он пригибает меня. Всё классно. После огородных хлопот крепкий сон по полной программе. Утром свежий воздух. Днём жаркое солнце и легкий степной ветерок. Вечером прохлада. Весь в природе и не хочется выбираться из неё в каменные удушающие городские лабиринты с обманным светом.
9. Никогда.
Красные «Жигули» лихо отматывают версту за верстой. За рулём Гришка: двоюродный брат моей жены. Колеса подают тревожные сигналы: визжат, словно попали в пилораму. Встречный напористый ветер стремится опрокинуть машину. Стрелка спидометра бьёт за сотку. Плохой признак. Гришка тихоход и обычно не пересекает отметку сто.
- Куда мчимся, Гриш? – спрашивает попутчик.
Попутчик это я. Меня буквально вытащили из бани. Прогнали по травянистой запутанной в резиновых шлангах дорожке, разделяющей огород пополам, и вбросили в разжаренный салон. Гришка не успел ответить. Из-за крутого поворота выскочила белая иностранка: «БМВ». Вильнула и промчалась в сантиметре от бокового овального зеркала, в котором мелькнул легкий розовый женский шарфик.
- Опять, - словно в самый большой колокол грянули. – Я из-за них оливковый «Жигуль» на красный сменил, - застонал Гришка, - чтобы они лучше видели.
Гришка не любитель длинных речей. Говорит отрывками, не задумываясь: понятны ли они слушателю, но в итоге всегда подводит черту. Я пытаюсь анализировать сказанное, но анализ расплавляется в духоте.
Машина вылетает на узкую боковую дорогу в обгоревшем сосновом массиве.
Вчера горел лес. Часть деревьев обуглилась. Чернота и пахнет дымом. Черноту вылижет солнце. Отбелит и отполирует жаром так, что деревья станут похожими на блестящие кости в пустыне.
- Ты смотри, смотри, - Гришка накладывает правую руку на мою голову и толкает её в открытое окошко, - разве это лес? Раньше лесников куча была. Стерегли. А сейчас всех вымели, поставили вышку. Разве это дело?
Из-за поворота выскочила ещё одна иностранка. Она пугнула «Жигули» своими габаритами и блестящим трубчатым буфером и переливчатым женским смехом.
- Опять, - взревел Гришка. – Да откуда они берутся?
- Гриш, - я поеживаюсь. - Нужно остановиться. Всё делается до трёх раз. В третий раз…
Бог миловал. «Жигули» пронеслись по краю кювета.
- Гриш. Что случилось? Ты сегодня как-то спал с лица, похудел и позеленел.
- Никогда, - таинственно шепчет он.
Я пытаюсь уяснить «никогда»?
-Ты как себя чувствовал сейчас на дороге? – Гришка одним глазом стережёт дорогу, другим прихватывает меня
- Да маленько страшновато было. Скорость ты гнал
.- Да при чём тут я и скорость.
У меня звенит в ушах.
- Представь себе, - глубокий выдох, - лежу на диване, отдыхаю. Тут вскакивает моя и радостно кричит: Гришенька, радуйся, дорогой, я решила поступить в автошколу, буду ездить в магазины, продукты привозить. Ты понимаешь? За руль.
- Ну, и что?
- Как это, ну и что, - будто припечатал. - Баба за рулём это же танк без управления. Ехал я сегодня с Каменска. Еле добрался. Они – бабы - прямую дорогу грудью брали, как в атаку шли. О поворотах нечего и говорить. Как из засады выскакивали. Думал, что похороню себя на дороге. Никакой школы и никогда. Пусть учится на кухне ложками и вилками управлять. Я не допущу, чтоб другие мужики при встрече с моей женой нервничали.
Спёкся Гришка. Возвращались назад лесными пыльными дорогами, потому что Гришка утверждал: безопаснее в лесу с медведем потягаться, чем с бабой за рулём.
10. Поспорил.
В станице драк не наблюдал. Слухов на рынке, в магазинах урожайно. Ходи и собирай, но не спорь. По неопытности и спешке вмешался я в разговор худосочной белявой продавщицы с заострённым выбелившимся лицом с габаритной тёткой с мелкими, юркающими глазами в магазине «Магнит».
- Скоро голод будет, - тоскливо вздохнула продавщица и нервно осмотрела загруженные под завязку стекляшками полки, урчащие холодильники, пузатые мешки и сетки, словом, всё то, что в народе называется: кушать подано, - нужно запасаться свиньями, утками, курицами.
- Да, да, - застрочила тётка, выщипывая из плоского дерматинового кошелька грошовую мелкоту. – Об этом мне говорила и племянница. Она работает уборщицей в больнице.
- Ерунда, - брякнул я. – Всё под контролем. Никакого голода. Дайте, пожалуйста, две банки «Жигулёвского».
- Обеденный перерыв, перерыв, - неожиданно заголосила продавщица. – Пиво не отпускаем.
- Да Вы вообще без перерыва работаете.
- Технический перерыв. Пиво не отпускаем, - ещё сильнее заголосила продавщица. – Электричество пропало. Холодильники замкнулись.
Холодильники открылись в магазине через дорогу. Странное станичное электричество. Вырабатывается не с подстанции, а с голоса продавщиц.
11. Ничего лишнего.
Мишка – школьный товарищ Васи. Короткая седая стрижка. Волос торчит иголками. Когда он нагибается, чтобы достать пиво из алюминиевого тазика, видна одна стрижка. Издали кажется, что это не голова Мишки, а ёжик, примостившийся за кухонным столом вместе со мной и Васей.
- Раньше, как жили, - грустно говорит Мишка, - зайдешь в магазин, а на прилавке бутылка водки, ливерная колбаса. Ничего лишнего, - он так рубит, что иголки на голове заостряются. - Я брал водку и другие тоже. Я ливер и другие ливер. А сейчас? Витрины завалены. Пока докопаешься в них, что тебе нужно, пОтом обложишься. А оно всё лишнее.
- Почему лишнее, - говорю я. – Ассортимент
- Человеку не нужен ассортимент. Ему требуется необходимое. Человека нельзя перекармливать. Он же не свинья, чтоб весь ассортимент лопать.
Я не спорю. Человека нельзя перекармливать - это прикрытие Мишки. Он недоволен, что нарушили водочное и ливерное равенство, но прямо не говорит об этом, так как боится попасть на язык «завистливый». Он – пенсионер с десятью тысячами, а его сосед Иванцов держит магазин «Всё для всех», в котором такое разнообразие, что Мишка утащил бы все витрины, но грошевого кармана хватает, чтобы не перекормить себя и жену и достойно прожить от одного дня получения пенсии до другого.
12. Русский степняк.
Степная духота: удушливая и раскалённая, от которой плавится воздух, и слепнут глаза. Колеблющиеся обжигающие волны воздуха, будто кривое зеркало, искажающее взгляд. Неожиданный, словно сквозь мелкое сито просеянный дождик с водяной дробью. До земли не успел добраться. Солнце вздохнуло и в воздухе выпарило. И снова сухота, добивающая остатки зелени.
- Крупный дождь здесь бывает? – спрашиваю я.
- Бывает, - отвечает Николай. - Только он не с неба накатывает.
- А откуда?
- Переезжай. Поживешь и увидишь.
Николай вытирает загустевшие в пыли и жаре глаза, и заворачивает «Жигулёнок» с широкого заасфальтированного пропёкшегося полотна на боковушку: растрескавшуюся и побитую, как лицо человека оспой.
- Э – ха - ха, - душно вздыхает он.
- Что эхаешь? – сгребая с выпаленного лица пот, бодро говорю я. - Пятьдесят дубовых веников для Васи навязали. Он нам стол готовит.
Вася подрабатывает истопником в частной бане. Три тысячи в месяц. Да продажа своих веников по пятьдесят рублей за штуку. За год все продаст. Хозяин бани - армянин Ашот - его однажды спросил.
- Продал веники?
Чистосердечный Вася.
- Свои все продал!
- А мои?
- Нет.
- Что они хуже твоих.
- Лучше.
Пришлось поделиться. На станичных улицах работу не найдешь.
- Спасибо комунякам., - вытягивая слова, бросает Николай. - Эту дорогу они построили. Развалится и никто ни ремонтировать не станет, ни новую класть. Там подальше когда-то и хуторок весёленький в двадцать хаток был.
Проезжаем мимо хуторка. В живых только три хатки. Остальные камнем и пылью легли. Разруха подмела даже садовые деревья, вычистила дворы до земляного пола и пустотой глянула.
- Кто же к трём хаткам дорогу прокладывает? Они по проторенной дедами и прадедами пойдут. А вон там, - Николай показывает на каменные развалины, торчавшие, как выступы гор, - был совхозный автопарк. Я главным инженером работал. В подчинении двести комбайнов, полсотни тракторов, за сотню грузовиков. А с перестройкой по рукам пошли, и как сквозь землю провалились. По крайней мере, в станице я ни одной железки не нашел. Объездил всю станицу. Ну, дурь нашла. Много хороших машин возле хороших домов, но ни одного трактора или комбайна. Подъехал к бывшему трактористу, спрашиваю: Федя, ты, куда свой трактор дел, мать твою? К бывшему комбайнёру: Степан, где твой комбайн? Ну, и дальше по сенокосилкам, плугам… До гвоздей и шурупов добрался. Они на меня заявление настрочили в милицию: дескать, сам разворовал, когда главным инженером был, а на нас спихивает. Малость потаскали и отпустили, потому что ни трактора, ни комбайна во дворе не нашли. Мой «Жигулёнок» показался им подозрительным: не из тракторных ли деталей сварганил? В полиции сейчас молодь запаривает, а они в глаза не видели ни трактора, ни комбайна. Думаешь, что я гоню. В хорошем настроении я был, на охоту ехал и спросил одного молодняка полицейского на посте при выезде из станицы: видел ли он в степи трактора и комбайны. А он посмотрел на моё ружье и забанил в ответ: волки у нас водятся, а вот те звери, о которых ты говорил, нет. Они по кирпичным знакам и иностранным легковушкам работают. Сейчас полицейский автопарк больше бывшего совхозного. Не успокоился я. Решил уяснить ситуацию у кума. Он был главой района, крёстный отец моего Ромки: Павел Андреевич, куда совхозное железо дел? А он мне в ответ, да я, когда главой стал, одни опилки застал, попилили до меня.
За каменными развалинами - степь с перекати-поле, которые, завиваясь в шары, похожие на клубки колючей проволоки, накатывались на засохшую в камень землю, не оставляя даже свободного клочка.
- Я тогда себя мужиком – степняком чувствовал. Свою землю обрабатывал. С неё кормился, за ней ухаживал. Бывало, что выходил и на комбайны, сенокосилки. В летнюю пору солнце выпекало до костей. Пот хлыщет, охлопья соломы дыхание забивает. Когда закончишь работу – легкость в душе, потому что видел чистое, проработанное поле. А сейчас что?
Мой взгляд тянется вдаль в распаренном воздухе, не спотыкается, не цепляется, бежит по поверхности перекати-поле и натыкается на деревянную постройку.
- А это что?
- Корейцы там арендуют. Помидоры выращивают. Станичные пацаны, когда сбор помидор, ходят подрабатывать. Восемьсот рублей за день. За корейцами бахча. Армяне господствуют. Хочешь арбуза и дыньки – приезжай, плати. Армян какие-то пустынники подпирают, отары овец гоняют. Если станичник желает свою корову или теля, овцу попасть на их владениях, расстёгивай карман. За пустынниками, - Николай расписывает географическую карту степи и заканчивает. - Многонациональная, иностранная степь. А русского степняка в ней нет. В природе – то он существует. Да вот выветрился из степи. Его можно найти. Нужно знать только место, где он угнездился. Если хочешь знать, пробегись по станице. Зайди в магазин. Посмотри на огороды. Загляни на рынок. Что в бане сидишь. Через окошко созерцаешь и удочкой у Васьки виноград воруешь.
Не понимает Николай, что такое для меня баня. Тишина. Один. Диван с чистой белой простынкой, подушка с выглаженной наволочкой. Деревянный столик, за которым я пишу. Надоели городские квартиры с телевизорными голосами.
- Да, - продолжает Николай. - Степную основу мы закладывали. Многолетнюю. Не один годок. Степь, как дом. Фундамент заложили, а стены и крышу на откуп дали другим. Они вот и довели, а теперь нас под крышу хрен пускают.
«Жигулёнок» стопорится перед закрытым железнодорожным переездом. Стоим полчаса, глядя, как по рельсам, катятся товарняки с цистернами.
- Железо, - говорит Николай. - А дед Аким говорил: самое шкурное и предательское дело - продавать свою землю и не работать на ней. Работа на своей земле и своё слово рождает, и свои обычаи, и легенды, и сказки свои складывает, и мастерству обучает.
- Не всю же под себя подмяли. Осталось. Разрешают же.
- Не воспрепятствуют. Да никто брать не хочет. Отучились. Выветрился степняк. Если дальше так пойдет, то выветрится и русский лесовик, и рыболов. Останется газовик, да нефтяник.
«Жигулёнок» рвёт с места и прокатывается под задранным, как колодезный журавль, шлагбаумом, едва не цепляя его.
- Куда прешь?
Голос с переездной будки, увесистый, с матерной добавкой, желтый флажок.
- Слава Богу, что будку ещё не заарендовали, - облегчённо вздыхает Николай. – Куда идём?
13. ПРОРЕКИ.
Снова утро. Искристые лучи солнца пробиваются через верхушку яблони. Там, где луч наскакивает на ветку, темно, а там, где он проскальзывает мимо ветки, блестящие пятна света. Кажется, что яблоня увешена крохотными зажжёнными фонариками, словно ёлка.
Остатки ночи мигом слетают с меня, когда я слышу трубный голос, от которого начинаются даже биться большие колокола на станичной церкви, примостившийся на самой окраине, подмываемой Чиром.
- Восставай чрево ненасытное и похлёбочное. Возвысь мысль и слово к небесному, дабы не осквернится потугами злободневными и злостными. И принимайся за труд благостный и благочестивый, чтобы было тебе жить обильно среди хлебов земных и просторов водных в благопристойном состоянии. Чтоб рука твоя утруждалась в радости и возделывала пот на лице твоём, яко указывающий, что ты труда тяжкого и душевного не чуждаешься и благонамеренно и себя, и потомство своё вскармливаешь не для заклания в прах земной, а в святость мою безмерную и всепрощающую. Ибо, если будешь не во благо мне поступать и заповеди мои членовредить, и труд в утреннее блудодейство превратишь с женой своей и перед вещественным идолопоклонством коленопреклоняться станешь, то вынесу мир из земли и воспламеню войны. Истощу землю и не дам зерна плодоносного. Восклублю дым огненный и падут на землю и дом твой камни и пепел. Восплачут и возрыдают племена земные, и слёзы переполнят воды. И осолонишь нутро твоё одной солью. Будешь алкать и воду живую просить. А я источу моря, океана и реки и сухоту нашлю. Убелю сединами волосы младенцев в утробе, а ум отниму. И воссядут племена земные друг на друга и станут истреблять и пить кровь друг друга. Вострублю, и от глаза моего поколеблются основания Вселенной. Померкнет свет, омертвеет и утемнится земля, безмолвным камнем станет. Заселю её скорпионами пустынными и змеями горными, а потом воскрешу тебя и нашлю полчища скорпионские и змеиные, дабы они тебя - скверну языческую и непотребную, неочищенную от похотей – каждодневно жалили.
Как же я попал на проповедь в церковь? Вскакиваю: баня. А голос откуда? В дверях вырисовывается Сергей Зарядный с хутора Паршино. Родственник жены по линии отца. Кличут его «Речистый».
- Ну, и заворачиваешь, Сергей, - говорю я, - Откуда слов таких набрался. Память ведёрная. А горло, словно маслом смазано.
- Речист, речист я, - довольно отвечает Сергей. – Слова, друже, связаны друг с другом. Это только кажется, что нет. Вот вытяну я одно слово, а оно за собой тянет целый камазовский прицеп слов. Приходит ко мне, например, сосед и просит: прореки о завтрашней жизни, Серёга? Пророком меня в хуторе кличут. Я и прорекаю. Да так, что потом ко мне их бабы прибегают и голосят: Серега, сними ты своё прореки, жизни от мужиков нет или нам прореки. Я не отказываю и бабам. После них мужики прибегают, просят, чтоб я прореки с их баб снял. Вот так и кручусь. Бабки не беру. Боюсь, что дар речистый пропадёт. А дар это…
- Серёга, - предупреждаю я.
- Понял. А о чём тогда прорекать? - удивляется он. – О политике, - у Сергея на глазах даже появляются слёзы. Слова подпирают. – Политика это… Нет, пророческих слов, я, конечно, извиняюсь, у меня для неё нет.
Мы садимся на порожки за столик, приготовленный для здоровья.
- Ни, ни, - отвечает Серёга, - на дороге толпа гаишников. Гаишник это….
Я отмахиваю рукой. Его не остановишь. Ветер нагоняет со степи жар. За Чиром, где находится сосновый массив, поднимаются клубы серого дыма и расползаются тяжёлыми облаками. Дым нагнетается в воздух и ползёт на станицу.
- Душно, - говорит Серёга. – Как в Афгане. Вытряхнул он меня. Я ж до Афгана молчун был. С людьми: здоров, здоров. Общался в основном с коровами, свиньями и прочим мясным товаром. А после Афгана, вишь, как хлестнуло. Пророком стал. Дырку под правой сиськой просверлили, и дух божественный в неё хлынул.
Серьёзно он говорит или шутит (в отношении дырки – правда), я не пойму. А докапываться – зачем? Лишний раз вгрызаться в его память.
- Эх, мать твою, - Серёга смотрит на облака дыма, накатывающихся волнами на станицу. - Вздохнёт русак малость воли, жизнь немного под порядок подгребёт, а потом новый колотун. Сейчас у соседей колотит и нас потряхивает. А как насчёт банного парка? Очистим скверну внешнюю, а потом в горло зальём новую.
Вечером Сергей уезжает. Старый «Москвич 2141» болезненно кашляет, взрывается и исчезает в клубах удушливого газа. Угарное облако удаляется, из которого я слышу голос Сергея.
- Возношусь, мать твою. Се, гряду, ибо время близко.
Куда он грядет? Его расписание жизни установила дырка на груди, из которой выкачивается жизнь, и он каждый год укладывается в станичную больницу.
Проводив его, я возвращаюсь в баню. На столе лежит «Библия», которую я изредка читаю. Я – человек, не верующий в Бога. Мою веру, в которой меня воспитывала тётка - монашка, подломила классическая немецкая философия: Гегель, Кант, Фейербах. Для работы в Германии: знакомства, вербовка агентуры среди немцев она оказалась подмогой. Для души, как я понял позже, сладким ядом, медленно и незаметно отравившим душу.
14. Даром дадено.
Сидя на порожках бани, я выискиваю на осветлившемся небе знаки Зодиака. Предсказывают ли они судьбу или нет, не знаю, но знаю, что человек, как ничего не может вынести из этого мира, так ничего не может и внести в него. А поэтому, что есть, то было, а что было, то ещё будет. Не далеко от станицы, если говорить о русских мерках, находится российская – украинская граница с пропускным пунктом «Ново – Шахтинск». После выхода на пенсию каждый год через него въезжал на Украину. Я сажусь в машину, выезжаю по старой памяти на федеральную трассу, ведущую к ростовской трассе. Полная луна и свет фар отбеливают дорогу, и если бы не они, пробираться пришлось бы в сплошной темени. Сколько раз рассветным утром, по холодку: по холодку, так говорил батько, вывозя меня, мальчишку, утром на бахчу за кавунами и дынками, я ездил по этой дороге с ощущением радости, ожидания. Верста набегала на версту, и чем дальше удалялся я от станицы, тем больше захватывали меня радость и ожидание. Мелькали низкорослые посадки, степь дышала прохладой, край неба зажигался восходящим солнцем, которое выкатывалось из горизонта. В станичном краю всё было точно так же, как в том краю, где родился я. Одно небо, пылающее знойным летом и замерзающее зимой, весенние искристые рассветы и отсвечивающая золотом осеняя листва, те же бегущие, переливающиеся светом легкокрылые тучки, одна степь: широкая и бескрайняя, тот же полынный запах. Вода колодезная и родниковая – жгучая и прозрачная. Даром дадено. Никогда не думал, что разорвут землю, начнут делить, дробить, замешивать на крови и страхе, жадности, пошлости… В любой войне нет ничего светлого. Спорный вопрос. Может быть, но даже свет победы меркнет в её жертвах. Километров через двадцать я останавливаюсь с глухим чувством тупика. Куда я еду? Зачем? В Луганск меня не пропустят, и никто там меня не ждёт. Вспоминаю слова Мармеладова из «Преступления и наказания» Достоевского: понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда более идти? Война. Куда пойдут наши дети после неё? Склеят ли они разорванное на лоскуты? Или у каждого будет своё лоскут, и станут они из лоскутов нарезать новые? Я заворачиваю назад. Спят внучки. Я ложусь на диван в бане и засыпаю с мыслью, не понимая, откуда она взялась, и какой смысл несёт: последнее слово, которое он услышал, глядя в ствольный зрачок, было… «Живи».
Новое утро. Новый день. Я вспоминаю родных, близких: их лица, слова, поступки… Длинный ряд, но с каждым годом он, как укорачивается, так и пополняется. А начинаю вспоминать я с тех, кто всех краше, всех милее. Вижу их идущих по степи и ловлю взглядом горизонт, в котором исчезают они.
Свежие комментарии