ДЕНДИ-БРЕНДИ и ХУЛИГАНКИ.
1.
Историю о хулиганках нам рассказал Сергей Михайлов. Денди-бренди. Так звали Сергея в курсантских кругах Вышки. Он носил белый пиджак с чёрным бархатным воротником, чёрные брюки, малиновые лакированные остроносые туфли с косо сточенными со стальными подковками каблуками, которыми он лихо отбивал чечётку. Серёга! Ты по асфальту чешешь, как конь с подковами. Асфальт крепкий. Громче звуки отдает. Бархатный воротничок! Начальник факультета на ночь поставит знамя Вышки охранять. Выстоим и под знаменем. Смутить Серёгу было практически невозможно. Имел он привычку: получив стипендию, пить контрабандный золотисто-янтарного цвета французский бренди «Курвуазье» из тюльпанообразного суженного кверху бокала. Это было внешнее, а внутреннее скользило по его лицу захватывающей, широкой улыбкой, на которой никогда не вмещалась скука.
Одно время ему пришлось пожить у тёти Глаши. Мелкой, беловолосой пенсионерки с короткой стрижкой, похожей на шубу молодого барашка, которая работала официанткой в столовой общежития Вышки, расположенного на Шаболовке рядом с алмазной фабрикой. Я упомянул о такой подробности, как алмазная фабрика потому, что она была злом для всех курсантов. А почему злом – сейчас выясним.
После очередной стипендии Сергей, накачавшись «Курвуазье», перепутал проходную общежития с забором злосчастной фабрики. Препятствие он одолел без шума, так как три года службы в сержантской школе научили его не отступать ни перед какими препятствиями, даже если препятствия носили генеральские красные лампасы в Вышке. Свернувшись калачиком, он спокойно уснул возле сторожевой будки, а проснулся в милиции. Оттуда его вытащил комендант – не будем говорить о его звании, просто скажем: толковый и настоящий мужик. Невинная жертва курсантских привычек. Палочка-выручалочка ласково называли его мы. Ему часто приходилось объясняться с милицией из-за курсантской природы: тихой и сонной на семинарах, лекциях, в ларингофоных кабинетах, где изучали иностранные языки, тревожной и безалаберной на экзаменах, но нахальной и размашистой в пивном баре «Звёздочка» как раз напротив Альма-матер. Палочка-выручалочка и посоветовала Сергею до полного искоренения «Курвуазье» пожить отдельно. Комендант даже указал Сергею точный адрес: подальше от общежития и алмазной фабрики, так как следующая коньячная загрузка в голове приведёт Сергея к тому, что его вышибут из денди. Малиновых туфлей, бархатного воротничка, сногсшибающих брюк и пиджака, в которых он ходил на занятия, и воткнут для соблюдения дисциплины в курсантскую форму с пилоткой, гимнастёркой, кирзовыми сапогами и солдатским ремнём с тяжеловесной бляхой. Наводнят военными патрулями площадь Белорусского вокзала, рядом с которым находилось серое двухэтажное здание без вывески, для того, чтобы отслеживать не вольнодумную походку Сергея и его руки, небрежно засунутые в карманы в поисках пятака перед входом в метро, а чёткий строевой шаг курсанта и лихое отдание чести. Таким образом, Сергей оказался у тёти Глаши.
В однокомнатной квартире кроме коричневого дивана, который снимал Сергей, находились желтый сервант с горками столовой посуды и железная пружинная кровать, служившая хозяйке верой и правдой со времён замужества, которое свершилось, когда тетя Глаша разгуливала по украинской степи с шашкой, очищая её от махновцев.
Однажды вечером завела тётя Глаша разговор о любви. Не сразу начала она с любви, а с подхода, что диван, на котором спит Сергей, по каким-то непонятным причинам стал сильно прогибаться и скрипеть, хотя до появления курсанта был крепким и надёжным. Может, квартирант объяснит прогибку дивана, на который тётя Глаша возлагала большие надежды: при предчувствии похорон продать его и пополнить погребальный капитал в гипсовой копилке в виде летящего орла? Сергей смекнул, в какую сторону наклон.
- Старый он, тёть Глаш, - нагоняя небрежность на слово ответил Сергей. - Да и вес у меня шестьдесят пять кило с гаком. Трудно ему держать меня. Нагрузка – то ого-го.
- А если сложить твои кило с твоим гаком и нагрузку ого-го? Насколько потянет? - бросила тётя Глаша.
Что поделаешь. Вздохнул курсант. Что было, то было. Приводил он, убегая с лекций, украдкой свою подружку и не раз, когда тётя Глаша моталась по коломенскому рынку с авоськой, стараясь перехватить со скудных прилавков дачную щедроту: петрушку, морквушку…
- Ладно, - смягчилась тётя Глаша, видя захваченного врасплох квартиранта. - Сама молодой была. Хочешь, расскажу о своей любви.
- Тема в данный момент является не актуальной, - не косвенно, а прямо намекнул Сергей, - целый день Вы в бегах по рынку, как на лошадином ипподроме, силы то износились, а сон – самое лучшее средство для восстановления утренней бодрости.
- Курсант. Любовь – не тема, - ткнула тётя Глаша. - Любовь - жизнь. Если в жизни не было такой тропинки, то считай, и самой жизни не было. Вот стала я теперь: тёть Глаш. А раньше в степи Глашенька, Глашуня, Глашунечка. У меня муж был Степан. Ох, и парень. А как любил! Шашкой рубит, на меня оглядывается и кричит: Глашенька моя! Руби махновцев по мужскому корню. Род их выкорчёвывай. А своё для Советской власти береги. Иначе хрен мы её поднимем.
- Хулиганистый у Вас муж был, - Сергей решил отыграться, - разве хулиганистые могут крепко любить? Слабая у них любовь.
- Эх, курсант, - тётя Глаша с прищуром посмотрела на Сергея. - Крепкая любовь, слабая любовь. Может, бывает ещё и какая-нибудь посрединная. Так просвети. Любовь украдкой и без хулиганства, задора и удали – пресная.
С какими мыслями засыпал Сергей, и что ему снилось в ту ночь – неизвестно, но точно известно следующее. Приводить украдкой подружку он перестал. А на вопрос тёти Глаши, когда женишься, отвечал: когда сломается диван.
2.
Когда наступало воскресенье, тётя Глаша затевала праздник.
- Шесть дней работай, а на седьмой отдыхай. Так Бог велел, - фыркала она, когда Сергей говорил ей, что неплохо на седьмой день оттянуться на подушке, а не гудеть за столом.
Веления Бога придерживались и её соседки. Баба Капа: жилистая, высокая, с суровым продублённым лицом, на котором можно было камни тесать. И тётя Поля с опухшими ногами, хитрыми, мышиными глазками, промежуточного роста между Глашой и Капой.
В воскресные обязанности Глаши входило: согнать курсанта с дивана, чтобы он пропылесосил пол, вытащил из кухни в комнату деревянный стол. Поставил четыре прибора, начистил и поджарил картошку, сварил сардельки и при появлении Капы с двумя литровыми бутылями, в одном - солёные огурцы, в другом – маринованные помидоры, и Поли с поллитровкой «Московская», открыл дверь и почтительно поприветствовал гостей наклоном головы и вежливым голосом: здрасьте, гости дорогие, паровоз на полных парах.
Занятие, в общем – то, не трудное, как говорил Сергей. Особенно кухонное: запахом надышаться можно и по мелочи нетрудно поработать: сардельку нечаянно и ненароком без всяких причин перехватить.
Культовым моментом было застолье, которое Сергей описывал в мельчайших подробностях Его можно понять. Курсантская стипендия хотя и была самой высокой по сравнению со стипендиями других вузов: 100 рублей, но до переселения к тёте Глаши она расстегивалась на подружку, оставляя звенящую пятикопеечную медь. А после поселения в однокомнатной квартире почти полностью за вычетом на копеечные сигареты «Прима» стала исчезать в летящем орле. Без ведома хозяйки. Не знаем, но уверены, что тётя Глаша была сильно обескуражена, когда, почувствовав приближение похорон, разбила копилку.
За столом Глаша вынимала из белой, эмалированной мелкой кастрюльки разваренные, аппетитные, треснувшие по кожуре, толстенные, горячие сардельки и раскладывала по неглубоким тарелкам: по одной каждому. Потом засовывала белую хрустящую салфетку в шейный разрез белоснежной блузки, брала ножку рюмки в левую руку, оттопырив мизинец, правая была надрублена у плеча и цедила водку, закусывая мелкими колечками порезанного солёного огурца.
Капа, хмуро глядя на салфетку и мизинчик, захватывала рюмку всей лопатообразной ладонью и махом осаживала её. Колечки она презирала и заглатывала огурцы целиком, норовя выловить самые убористые. Поля выбирала водку глотками, загружаясь после каждого горлового бульканья помидором. Схлопнув по маленькой, Глаша чинно резала сардельку, раскладывая кругляши по тарелке, не запуская локти на стол. Капа, не оставляя пустую рюмку, левой рукой захватывала сардельку, растопыривала локти на столе, не пытаясь следовать утонченным манерам подруги.
- Капа, - мягко замечала Глаша. - Убери локти со стола. Неприлично.
- Они мне не мешают, – бросала Капа, - я с ними в твою тарелку не лезу.
Она отставляла рюмку и налегала ножом на сардельку, но она крутилась, вертелась, выскальзывала из под ножа. Капа, потеряв терпение, рвала ей крупными, белыми, красивыми зубами. Поля долго рассматривала тарелку, царапала вилкой, вызывая что-то похожее и на скрип, и на скрежет
- Поля, - одёргивала Глаша. – Приличные люди за столом вилками и зубами не скрипят.
- Тебе не угодишь. То локти мешают, то скрип. А что не мешает?
- За столом не спорят, Поля. Смотри за сарделькой, а то курсант утащит.
Потом они подцепляли кусочки на вилки и чайной ложечкой нещадно намазывали горчицей: ох, хороша! хренку бы ещё! а ты курсант, что сосиску лижешь! к будущей службе подготавливаешься!
3.
Слушая Сергея, мы никак не могли взять в толк, кто же хулиганки? Глаша, Капа и Поля? Вполне приличные старушки - пенсионерки. По воскресеньям попивают водочку в махоньких рюмочках, а не «Курвуазье» в тюльпанообразных бокалах. Не осаживают всю пенсию за один раз в пивном баре. Не попадают в милицию. Словом, не напускай туман Сергей. Где хулиганки? Выводи их на люд! Сергей улыбался.
Закончив застолье, Глаша и её подруги вставали. Капа, опершись кулаками о стол, выбивала стул и становилась во главе. В середину вмещалась Поля, замыкала Глаша.
- Шагом марш, - горланила Капа.
В комнату словно вваливался гром. Маршем вокруг стола: наш паровоз лети вперёд, в коммуне остановка…. Они так топали, что стол подпрыгивал, и звякала посуда в серванте. Квартира находилась на первом этаже, Сергей открывал окно. Громыхала песня, да так задорно и удало, с таким залихватским напором и свежестью, накатывалась волнами, простором и ширью, что доставала всю коломенскую округу, собирая возле окна толпу. Капа отрабатывала оглушительным басом, от которого дребезжало окно. Поля ввинчивалась так голосисто и раздольно, что трещали уши. Глаша поддерживала пронзительным свистом.
- Эй, вы, - Капа оставляла марширующих, высовывалась через окно и громила басом любопытных, - паровозники - недоделки. Мы паровоз запустили, рельсы по шпалам проложили, а вы, куда стрелки перевели?
Капа не прочь была сделать и увесистую добавку, но вклинивалась Поля.
- Да они наш паровоз в глаза не видели. Думают, что он в сквере возле Павелецкого вокзала стоит.
Последний аккорд выбивала Глаша. Куда девались её внешняя назидательность и манерность? Она залазила на подоконник, спрыгивала на заасфальтированную дорожку и запускала каблуки. Рассыпалась дробь во дворе. Разливались голоса. Подперев бока руками, Глаша выставляла правую ногу, осаживала её на пятку и лихо покручивала носком, затем левую. Расправив плечи и подпушив грудь, перебирая мелкими шагами и, раскинув в сторону руки, мчалась по кругу. Забросив руки за спину и зажав ладошку ладошкой, оно игриво поводила плечами. Выдернув салфетку с ворота блузки, вскидывала её вверх, делала три притопа на месте, а потом срывалась, уходя на середину круга. Капа не выдерживала, глядя на подругу, откалывавшую каблуки, и, проломившись с шумом и грохотом через окно, оказывалась возле Глаши. Легкий шаг Глаши она дополняла тяжеловесным топотом, подминая захилевший асфальт. Вскидывая руки вверх, щёлкала пальцами и даже пыталась пуститься вприсядку и пройтись плавным гусем, разбросив ноги в стороны, но сбивала увесистость. Не задыхались Глаша и Капа, а набирали круговерть. Не старела, а молодела, стремилась, расцветала, не рвалась, а бодрилась песня от цоканья каблуков, прищёлкивания и громоподобного голоса Капы, пронзительного свиста Глаши, а Поля, захватив две железные неглубокие тарелки, высунувшись из окна, колотила их друг о друга с такой силой, что вылетали искры и клубился легкий дым: наш паровоз…
- Хулиганки! – сыпалась речь, ряженная, из толпы. – На вас дети смотрят. Чему учите?
А хулиганки откалывали с заразительной прытью, не обращая внимания на крикливую, отвернувшуюся толпу. Только дети не отворачивались, а смотрели, хлопали в ладоши и подражали.
4.
А что случилось с Денди-бренди? Вчитываясь в армейское письмо, она чувствовала, как его образ жизнерадостного, элегантного, скромного с изысканным словом, любящим взглядом, с тёплыми ладошками, которыми он согревал тюльпанообразный суженный кверху бокал с французским бренди «Курвуазье» янтарного цвета с отсветом красного дерева, тёплым золотистым отблеском, не исчезал в сухих похоронных строчках, а удерживался в памяти.
Свежие комментарии