СТАРУХА И ВОЙНА.
1.
Андрей Иванович - глыбистый, костистый мужик, со смешанным русским и украинским словом: это хорошо, оцэ добрэ в гражданскую войну заработал красивую сабельную затяжку на правой щеке. Сшило щёку бугром. Такое впечатление, что Андрей Иванович её всё время изнутри языком подпирает. В отечественную наградили его плечевой засечкой, которая протянулась по левой руке до локтя. Словно, сапожной машинкой «SINGER» прострочили. После войны женился он на Оксане: бывшей военной медсестре, украинке и осел на окраине посёлка Первомайск. Топором, пилой, киркой, мастерком и недосыпом выстроил одноэтажный дом из белого камня, вырубленного на буграх.
Двоеженец, - говорили о нём.
Каждое воскресенье, одев полинявшую гимнастёрку, посечённое галифе, в сморщенных, но до блеска вычищенных кирзовых сапогах Андрей Иванович брал за руку белобрысого, вихрастого сына Володьку и шёл к Ольге и дочке Людмиле. Это была его вторая жена до войны.
- И не стыдно, Андрей, - попрекали бабы, - шаляешься.
Поселковые бабы чистоту блюли, порой какая-нибудь ситцевую юбку в железнодорожной посадке ненароком марала, так муж «ненарок» битьём выколачивал.
- Оксана мне жизнь спасла, а Ольга дочку родила.
- Так обе переживают. Приклеился бы к одной. Разве можно двух любить?
Андрей Иванович в объяснения не пускался, отсекал одним словом: можно. Ненормальный! Говорили втихаря. Советы не давали. А как тут дашь. Если иной раз от своего отвернёшься, и во сне за другого зацепишься. Андрей Иванович, когда шёл с Володькой к Ольге, головы не клонил, огородными задками не проскакивал, а проходил размашисто, не обрезая шага. Так ходил он и со своим военным другом Юрко в День Победы, который они считали единственным праздником: мы её тоже на своих плечах вынесли, в ней честь наша.
Умер Андрей Иванович, как говорили, не своей смертью. Своя смерть, не своя. У смерти нет ни близких, ни дальних родственников. Ни с кем не кумовится, а сама крестины справляет. Заглянула она к нему, когда он в карьере рубил камень, помогал соседу Карнауху стены флигеля выводить. Сдёрнулась глыба с насиженного места не по силе его и располовинила. Голову с облохматившимся серебром в одну сторону откинула, ноги в солдатских кирзачах – в другую. Глыбу белокаменную мужики на его могилу вместо креста и поставили.
Сын Володька пошёл в отца и костью, и ухваткой. Расширил двор в целую усадьбу: плодовитый сад, пруд, беседка, женился на Марии: полногрудой, с выточенным станом, который вперехват можно было захватить её же косой до пояса. Работал Володька шофёром на междугородных маршрутах. Дело было не в убыток, а в приросте. На автостопе часто подзаживал дорожных. С контролёрами и разминал подхваченную рублёвую пятёрку, десятку... Они не артачились. Со случайных взял, случаем и поделись.
Снова клюнула Оксану беда. Пошёл Володька в опьяняющем порыве от быстрой езды на автобусе на обгон шестиосной фуры по крутому серпантину перед Анапой, отдыхающих вёз на Чёрное море, шумно и весело было в салоне, но схлопнулись тормоза, соскочил с трассы, и прибрала его дорога.
Осталась Мария с дочкой Валентиной: быстроногой, чернявой с густой копной каштановых волос и её мужем Сашкой: курчавым, молчаливым и суровым на вид, но на руку хозяйственным. Валентина отцеживала коровьи дойки в колхозе. Сашка кино гнал в зимнем клубе.
Грянула перестройка, вывалилась Украина из СССР. Мария уехала в Неаполь, где пять лет за евро трудилась: нянчила не своих, а итальянских, а потом в посёлок откатилась с больными ногами. Валентина бросила ленколхоз, Сашка - клубную киномеханику. Пристегнули к себе Людмилу, которая работала проводником в пригородных поездах Луганск – Родаково – Сентяновка. Вместе купили - на шофёрском языке - кошолку: красный хлюпающий «Запорожец», потом подновились «Уазиком» и начали оптом закупать в колхозе помидоры, огурцы, кабачки, лук, чеснок и вывозить на центральный рынок в Луганск. С пяти часов утра до двух часов ночи десять овощных тон, а то и больше переворачивали, но хозяйство и торговля в рост шли. Через два года сбила Ольгу смерть: сдёрнула с лестницы на горище, когда она с дерюжным мешком початков кукурузы спускалась. Дерюга даже не разорвался, а Ольге шею вывернуло. После смерти матери Людмила, продав отцовский дом, Андрей Иванович на две руки работал и для первой жены, и для второй, переселилась в двухкомнатный флигель к Марии.
2.
С шляха ещё темень не сползла, ночная прохлада не выпарилась, а Валентина и Сашка под жёлтым светом фонаря на деревянном столбе не выспавшимися пальцами огуречные и помидорные гнилушки в алюминиевый бак сбрасывают, а товарные - в деревянные ящики затаривают: на дно помягче, сверху потвёрже. Валентина вернулась бы туда, где раньше за дойки таскала, да там не мычит и не телится. Сашка тоже б на старую дорожку выкатился бы, а там не вертится и не крутится.
- Нужно к старухе съездить. Сегодня у неё день рождения. Дай Бог ей здоровья.
Валентина перекрестилась на воздух.
- Ты бы на фонарном столбе икону повесила бы, - то ли в шутку, то ли всерьёз говорил Сашка, - чтобы не на воздух креститься. Может, помогла бы.
- Не поможет.
Сколько не крестилась Валентина в ковровой спальной комнате дома, сколько не подливала масла в лампадку, и как коленки не тёрла, и сына научила, а как выло над хатой и летало, так и воет, и летает. Выклёвывает людей из посёлка. Кладбище на глазах пухнет. Сосед Иван Колючий дело завёл: столярную мастерскую. Пилит, стругает, сколачивает кладбищенские укладки. На деревянных воротах красно вывел «Дом быта» и уточнил рисунком: деревянным крестом.
- А зачем тогда крестишься?
- Отец крестился, когда на маршруты выезжал.
Перед поездкой в Анапу крестился Володька. Автогеном из кабины сплющенного и раздёрганного вырезали.
-Так поедем?
Со вчерашнего вечера загалдела Валентина и утром припекла.
- Да что ты прилепилась!
Сашка вытер лоб. Пот глаза засолил. Отяжелел муж. Валентина знает: почему? Раньше он за три часа высыпался. А сейчас за шесть не может выспаться. Сказала бы она ему: годы, Сашок, тянут, полвека отрезал, да не в годах дело. Стали кошмарить Сашку сны, когда он из ополченцев ушёл.
Поехать Сашке хочется. А на кого дом оставить? На Марию, Людмилу и сына? Так в случае чего они его не сберегут. Руками, что со шляха или со степи несётся, не подловишь и не попросишь назад вернуться. Да хрен с ним с домом. Себя бы сберегли. Забрать их с собой. Снова тупик. Могут накрыть всех в машине. Раньше не думал об этом, а сейчас любая поездка мозги высекает. Он в блокноте маршрут вычерчивает плюсиками и минусами. Пришла карусель. Кто-то крутит, а кто-то катается.
- А если под бомбёжку попадём?
Сашка смотрит на разваленный дом Горяева. В точку «Точка - У» завалила.
- Бомбёжки у нас каждый день. Огород не нужно пахать. Его снарядами пропахали.
Валентина стала верить в судьбу. А как тут не поверишь, когда со своей душой сама справиться не может: хлыстнёт со шляха и души нет, не человек, а узел страха, в любую нору залезла бы. Вчера вышла в посадку, чтобы сибирковый веник связать, не получилось, почти час в силосной яме, уткнувшись лицом в гниющую солому и раскисшие бураки пролежала, а потом ещё час с затуманенными глазами блукала, дом искала, а до дома рукой было подать. Вернулась домой, прополоскалась возле колонки, краску на лице навела, а запах из ноздрей даже итальянскими духами «BVLCARI» выбить не смогла. Застрял он вместе с дымом, который часто посёлок накрывает.
- Если положено под бомбёжку попасть, Саш, то, значит, так на роду написали. Проехать блокпосты Костя поможет.
Костя – сын соседа Гришки: травяного целителя. Запомнился Гришка не, сколько тем, что лечил закривившиеся ноги и сдвинутые позвоночники посельчан, а тем, что нашли ему сыновья место на бельевой верёвке в коровнике.
Весной и летом, когда солнце первые лучи пускало, вместе с сыновьями Костей и Мишкой поднимался он на бугры. Как говорили, старался передавать своё врачевание сынам, но не пошли сыны в отца. Костя оказался побойчее Мишки и ушёл в нелегальный бизнес «копанки»: набрал безработных шахтёров, которые были готовы идти в «старые сбойки» (оставленные угольные выработки) послевоенного времени. Добытый уголь он отвозил на специальные площадки. Смешивал с легальным. Загружал в вагоны, а на полученные гривны торговыми палатками обустраивался, и посёлок к рукам прибирал. Молодь под ним ходила. «Армия копанки», так говорили в посёлке. Когда образовалась ЛНР, рассеклись братья: Костя, вступив в ополчение, к палаткам добавил бензоколонки, а Мишка ушёл в Нацгвардию. Не смог Гришка справиться со своими мыслями: не дай Бог Костя Мишку или наоборот и склеил себя петлёй на шее. Лучше самому глаза закрыть, чем глаза любому сыну.
Куда бы ни ехали Валентина с Сашкой, Костя пристраивался и за каждую поездку деньги от них получал: я вам крышу обеспечиваю. Как воюет Костя, они не знают и об этом не судят.
- Костя со вчерашнего вечера уехал на копанки. Через сутки только вернётся.
Сашка о сутках не со своих слов говорит, а с костиных. Уговорила Валентина мужа. Набросали в «Уазик» помидор, огурцов, три буханки чёрного поджаристого хлеба, литровую бутылку выгнанного на сливах самогона. Марию, Людмилу и сына вместе с двумя кавказскими овчарками: белой, как снег Милка и рыжей Дона дома оставили.
- Ты, мать, смотри. – На слова Валентины Мария не кивнула, а затрясла головой: когда бомбят, она не прячется, а выскакивает со двора, бегает по улицам и голосит «ой, мамонька». - Как что! Знаешь, куда бежать.
- Знаю. Ты, Саш, - Мария глуповато улыбнулась, - как будут лететь снаряды на вас, ты их объезжай.
Попрощалась Валентина и сердце, как в кипяток опустила: сама может не вернуться, а если вернётся, то может и родных не застать. Лучше не думать. Ехать её никто не неволит, но, если всё время по страху жить, то станет она, как мать: летят снаряды, а ты их объезжай.
3.
До посёлка Кривое, где живёт баба Оксана с сыном Женькой и его женой Клавкой пять километров по шляху. Раньше запустил и сколько длится шлях, столько и давишь без проверок. Валентине интересно было смотреть по сторонам, как посадки пробегали, прогалины, балки мелькали. Воздух чистый и свежий был. Остановят машину, выйдут в посадку, абрикос нарвут, посидят, глядя, как степь жарой наливается. Всё дышало, перекликалось и как бы говорило. А сейчас, будто омертвело, и задыхаться стало. Шаркает машина, словно на месте топчется. Хочется выскочить и самой толкать.
Они выехали на шлях. Первый блокпост. По обе стороны дороги мешки с песком - метра два в высоту - сужают проезд. Метров за десять до блокпоста разбросаны змеёй бетонные блоки, так что по - прямой не прогонишь, нужно петлять между блоками. За блокпостом тоже извилистая «змея». Проверили. Не стали потрошить. Да и не потрошили никогда. Валентина сама отсыпала огурцы, помидоры. Сашка отливал пару, тройку литров бензина.
Посёлок Кривое с запутанными, рытвинными улицами примостился у бугра. В две или в три тысячи душ. Мелковатые хатки. Если на них смотреть с бугра, то они похожи на сусликов, которые выскочили из норы, стали на задние лапки и нюхают воздух, а как завидят большее их роста, то ныр назад. Красит посёлок только большая каменная церковь: в гражданскую войну её подладили под красный флаг и колхозный склад. Вернулись кресты, когда Украина отделилась.
Дом у Женьки хозяйственный. С коровьим, свиным, куриным подворьем, расположенный возле посадки с корявыми, жилистыми белыми акациями, из цветов которых жена Женьки Клавка лечебные настои, отвары и спотыкач готовит. Сам он трактор, который собрал на бывшем колхозном дворе, по полям гоняет. Валентина помнит, как он с ней из-за колбасы дрался. Натаскает в рот колбасы, жуёт, аж, зубы скрипят, но как бы не забивал рот, ему всё казалось мало. Он утрамбовывал накиданное двумя пальцами и загружал очередную порцию. Обосновавшись на тракторе, завёл привычку. Пол-литра самогона вечером, чтобы соломенную труху из головы выбить. Такая привычка не только у мужиков, но и у баб наладилась. На пол-литра бабы не тянут, а четвертушку осушат, после крестятся на бугры и приговаривают: чур, чур... только не нас...
Стол, как и в былые времена.От украинского мясистого борща в трёх литровой кастрюле с пампушками до круто сваренного хрящеватого холодца и крупнозубчатого чеснока. Война аппетит не умалила, а прибавила. Огород не поредел, даже гуще и плодовитей стал. Подворье голосистей. Махнули по первой, по второй за здравие и долголетие старухи.
Старуха - баба Оксана. В девяносто пятый год примостилась. После смерти Володьки обмельчала она в лице. Подогнулась в росте. Ноги обмякли. Зашаркала с палочкой и от хозяйства отстранилась. А раньше швейной подольской машинкой посёлок обшивала двубортными, однобортными костюмами, жилетками, юбками - клёш, передниками, платьями, блузками. А свадебный наряд так нафувыривала, что из города приезжали. Не дурында была, а Оксана Сергеевна, тётя Оксана, но с годами стала пробивать её старость. Щёлкала по косточкам, кривила, глаза в расщелины суживала, но очки старуха не носила. Ловила ещё свет.
Посельчане считали старуху «дурындой» за её бормотание и бурчание. Жалели: три смерти, и все не как у людей. Ребятишки наседали дразнилками, но старуха проявляла совсем не старческий характер. Её бормотание и бурчание пропадало. Она так лихо дразнила их, что обе стороны оставались довольными. За основу для дразнилки она брала фамилии. Если фамилия была Слабун, она выдавала: Слабун дикий, хвист великий. Чёрный, она и тут привязывала слова: чёрный клоп, на тарелочке утоп. Со своими дразнилками она действительно смотрелась, как «дурында», а если бы кто-нибудь, благодаря чуду, сумел бы заглянуть в её копошившиеся в голове мысли, то быстро сменил бы прозвище.
Женька и Клавка попытались было вернуть её в дворовую упряжку. Упрямой оказалась старуха. С утра выйдет из дома, только вечером вернётся. В церковь ходила, но редко. Больше к речке Луганка. Что она там делала, Женька и Клавка не знали. Приоткрылась тайна, когда Клавка ученическую тетрадь под её подушкой нашла.
- Старуха наша стихи на речке пишет, - возгласила Клавка, как поп в церкви.
Поп – двухметровый мужик, с мелким лицом, заросшим в густой бороде и стреноженный чёрной рясой - натаскивал посельчан на христианское миролюбие и учил десятилетних мальчишек и повзрослей военному делу: автоматы разбирать и собирать.
Клавка старуху не жалует, но если слышит о ней дурное слово от кого-то, то кого-то только успевает креститься от клавкиного набора слов, в котором помимо бабьей мягкости умещается и мужицкая твёрдость.
- Какие ещё стихи? У неё три класса.
Женька ещё не отвык удивляться. Раньше он мало удивлялся, а сильно стал, когда тракторный двор от колхоза отклеился и в руки Петьки Камышного – бывший партийный вожак – перебрался. Хотел Женька трактора и комбайны по посельчанам разбросать, да так вышло, что они вообще пропали. Днём стояли, тарахтели, а вечером выловил Женька только свалку поржавевших гусениц.
- Ну, те, которые в рифму. Вот и просиживает целый день на речке. Курицам зерна на поклёв даже не насыплет. Сжечь тетрадку.
- А стихи хорошие?
- Да всё про любовь, да любовь. Тьфу.
Клавка не понимает. Как это в девяносто пять лет о любви писать. Сорвалась с ума старуха.
- Пусть пишет подольше, - Женька знает, что лучше, что хуже. - Лишь бы не слегла. А то, как сляжет, так мороки с ней не оберёшься.
Он насмотрелся на жизнь соседа Ивана Гарпика. Иван склерозную жену с ложки кормил, из под неё выносил, а потом и сам уткнулся в чёрные ленточки и искусственные цветы.
4.
После приезда Валентины и Сашки разгорелось застолье. Хотели было уже буйную затянуть: гулял по шляху я разбойником, чтоб над посёлком расплескалась, но старуха сбила: выскребалась из-за стола, достала тетрадку.
- Я стихи почитаю.
- Да они у тебя всё о любви, - Перемкнула старуха песню и Женьку. Он тост неделю готовил: вышептывал перед сном, советовался с женой, а она со стихами вылезла. – Не современные. Сейчас война идёт. Какая на хрен любовь. – И покруче завернул бы Женька, да старуха ушастая. Иногда спит же, а как только забулькает на кухне, сразу вырисовывается и палочкой по столу шумно стучит. Не любит Женька шумный стук, после него Клавка проявляется. - Люди мочат (прижилось слово и среди нижних, и среди верхних) друг друга. Ты бы о войне написала. Как...
Не напоминал бы ты, Женька, о войне, а то она услышала твой голос и откликнулась. Громыхнуло, пыхнуло над домом. Деревянную крышу флигеля начисто содрало и во двор соседа сбросило. На топку его бани пойдёт.
- В подвал, - крикнул Женька.
Два месяца назад он оборудовал его. Сашка одобрил, но колюче заметил, что он не подвал сделал, а туалет для свиней, потому что Женька выкопал его не под домом, шатким и ненадёжным он ему показался, а под свинарником, сколоченным из железнодорожных шпал. Снаряду нужно будет пробивать двойную крышу. Сначала шпалочную, потом живую. Авось во второй застрянет и до третей не дотянется. Женька согласился с Сашкой, но посоветовал ему полазить по городским канализационным люкам, в которых беспризорники живут.
В подвале было темно, но по – домашнему деловито и уютно: три деревянных лежака, покрытые фуфайками. Хозяйственно: ящик с крупами, овощами. Двухметровый лом, две лопаты, кирка, чтобы пробиваться из подвала, если его завалят. Пахло сыростью и кислятиной с помидорной бочки. Женька, когда он прятался с Клавдией и старухой, жертвовал бутылкой самогона, чтобы запах заглушить.
- Окроплю. Хоть и жалко клавкиного труда и полкило сахара...
- Килограмм, - засмеялась Клавка.
Горюнилась она, когда ополченцы и нацгвардия заглядывали и внимательно осматривали подворье, после чего подворье малость худело, но остатки смеха ещё не потеряла.
- От килограмма воздух ещё слаще будет.
Женька достал керосиновую лампу «Летучая мышь», оставшуюся со времён СССР и примостил её на перевёрнутую кадушку. Запахло керосином. По сырым стенам побежали тени. Свет выхватил в углу копию иконы Божьей Матери Целительницы в цветах из фольги.
- О, - воскликнул Женька. – Я её не вешал. Чудо великое что - ли?
Женька поверил бы в чудо, он чуть ли не каждый день видит его во дворе: вечером был дровяник – утром дымок от него, если б не встряла старуха.
- Я повесила, - по годам положено старухе не чисто говорить, а бормотать, а она слова отщёлкивает, - погаси керосинку. Икона светить будет.
- Да брось ты, мать. Она же не лампочка Ильича. – Женька охотник верхи пощипать - Ильичёвскую угробили, а замену ей никак не могут найти.
- Если веры в душе нет, то и не засветится, - отрезала старуха. - Она только верующим светит. Я вас всех вижу и знаю, что у каждого на душе. Я повесила.
- Ну, повесила, так повесила, - примиряюще сказал Женька: день рождения всё-таки. - Икона, конечно, хорошая. Правда, сейчас керосин лучше и дороже иконы. Нужно керосином запасаться. Во, жизнь, - заколыхалась паутина по углам от хохота. - Ну, никак не выпрямится. Ты, мать, сколько жила, столько и запасалась то солью, то мылом, спичками.
- И верой, - бросила старуха, - поэтому меня ни соль, ни спички, ни мыло не сломили.
- Это, конечно, так. – Поддакнул Женька, хотя и не любитель. При Советской власти председатель колхоза это точно знал, а потому и переместил Женьку с бригадира на тракториста. - Теперь очередь до меня дошла. Керосином запасаться буду. И смех, и грех. Только грех наверху, а смех внизу.
- Да какой тут смех, - заплакала Валентина.
Она не плаксивая. Просто большие серые глаза засолившуюся душу перестали держать.
- А во что ты верила, мать?
- Столько лет прожил со мной, рядом ходил, - старуха усмехнулась, - и не заметил.
- Ты конкретней скажи. В Бога, советскую власть, в нынешнюю... В какую мать власть?
- Ни в какую.
- Такого не может быть. В какую-нибудь власть, но любой человек верит. Без власти – бардак.
- Бардак при любой власти, - не уступает старуха, налегает и Женьку в напряжении держит.
- Ты это, - вскипел Женька, а как тут не вскипишь, в подвале и так керосиновая темнота, а старуха ещё словесную темень нагоняет. - Конкретно отвечай, а не вуалированно. – Женька хотел сказать завуалированно, но допекла старуха, обкорнал слово, не довёл до ума. - С тобой не дипломаты сидят.
Засмеялась старуха, выдержала паузу, чтоб Женьки дать отдохнуть, а то он в растрёпанных нервах, всё с лёта сбивает.
- Я верила каждый день в то, что следующий день лучше будет. И не только верила, а и делала.
Женька растерянно хмыкнул. Не привык он к такой вере. Ни на одну не тянет: не пионерская, не комсомольская, не партийная, не демократическая, а какая-то ежедневная - каждодневная.
- А как же это...
- Знаю, что ты хочешь сказать. А ты не думай о ней. Сколько дней тебе отведено, столько и проживёшь, только следующий день делай лучше. Сам по себе день лучше не станет, а ты станешь. Христос говорил: не заботьтесь о завтрашнем дне, а я вот всю жизнь заботилась.
Вот так! Случаем не дёрнула старуха. В «Библию» занесло. Женька хотел принюхаться, а старуха за своё: выступить со стихами хочет.
- Что ты пристала со своими стихами, - Сашка мужик выдержанный и на рынке, и на блокпостах, и при Кости. Сбивается с выдержанности только при родных. – Заела. Ты не сердись, но сама подумай. Кому они сейчас нужны?
- Нужны, - отрезала старуха.
- Мне они, - Сашка перешёл на личность, - не нужны.
- Так ты же не все.
- С тобой спорить бесполезно.
- А почему бесполезно. Ты попробуй.
Вот тебе и девяносто пятилетняя старуха. Говорит так, словно полвека назад отшибла.
- Чудная ты. – Валентина не терпит, когда разговор мимо неё проходит. - Жизнь корявой стала. Раньше жили, как люди. На что я могу пожаловаться? Да ни на что. Работа была тяжёлая, у стада коров дойки дёргала, так молоко в бидоны набирала, у войны тоже дойки, только не молоко из них цедят. В парк первого мая ходили. На Донец купаться ездили. В Счастье отдыхать. Не прятались по погребам и подвалам. Погребных жаб не теснили.
Валентина красит прошлую жизнь, потому что нынешняя давить стала, а если б не давила, то и в прошлом немало худого нашла бы.
- Одноглазые вы, - наехала старуха. - Видите сейчас только одну войну. А война не вечная. Когда-то кончится. Что оставите? Воспоминания о стрелялках и пулялках?
Заговорила старуха. Неспокойной стала. Из бормотанья и шёпота прорвалась, Словно специально для дня рождения речь приготовила, а, может, планка в голове сдвинулась? На улице от людей как бы прячется, только с ребятишками играется. А тут словом, как косой машет. Чудно! Андрея Ивановича никогда за Ольгу не упрекала. Не ревновала. С Ольгой в ладу и миру жила. А тут накатила. Словно, с неба свалилась. Не понимают Сашка и Женька, что старость не только мозги ломает, но в переломах и жизнь итожит. Не старческий маразм это. Старческий маразм, когда молодые свои мысли на смерти засекают и равнодушием их засеивают. Жизнь бьётся, наружу рвётся, а они её читанным подминают, а читанное не пережитое и двояко. Одного гнёт, другого прямит. Сашка и Женька знают, что старуха в ту войну с медицинской сумкой из окопов выбиралась, но не знают, что она и на Андрея Ивановича успевала заглядываться. По себе судят, а другую мерку не берут. А как её возьмёшь, если у каждого она своя.
- Это ты одноглазая, а не мы, - взвился Сашка.
Старуха ничего обидного и не сказала, но бывает, что нет в речи ничего тяжёлого, а вот не нравится и всё. Старуха попыталась ответить, но Сашка махнул рукой: замолчи и слушай.
- Перевернулась жизнь, - Сашка захватил бутылку, забулькал самогон, - но виноваты мы сами и не нужно никого винить.
- Это, как сами виноваты – через характер Клавки не просочишься, обида и злость стали её заливать.- Мы войну затеяли?
- Жень, - не может успокоиться Сашка, - ты, как думаешь?
- А что думать. - Женька, если не затрагивают его самую больную тему, за столом на постороннее не отвлекается. - Давай хлопнем.
- Во. Ты, когда убегал из дома, что захватил? Самогон. А я, глядя на тебя, стакан. По привычки сработали. Проголосовали за ЛНР. Добровольно. В зад не толкали. Думали, что всё пройдёт так, как в Крыму. Родным дымком оттуда повеяло. А что вышло? Здесь русский дух – не Русью пахнет. Ты тоже виноват.
- Я не виноват, - это и есть самая наболевшая тема для Женьки, - к нам пришли. А с чем они пришли?
Женька хмуро смотрит даже на самого близкого соседа Ивана Песочного, если тот с пустыми руками приходит. А тут война и политика. Как же не поковыряться.
- Они не могут нас защитить. Ну, а если не можешь защитить, так зачем пришёл? Луганск разбомбили, шахты тоже. Кто поднимать будет? Ты вот старуха об этом стихи пиши. Да сиди ты смирно, - бросил Женька, увидев, что старуха стала подниматься. - Слушай, что говорят. О любви до хрена и больше написано. Ты царапай, как нас тут бьют.
Не ожидали от старухи сброса. Огурец залепился в рот Женьки. Ловко и метко сработала старуха и уселась, как ни в чём не бывало.
- Ты что, мать, - вылупился Женька, засасывая огурец, как после глотка. – На кого кидаешься. От стихов задурманилась.
Старуха так засмеялась, что тени на стенах заколебались. Женька поближе и быстро придвинул к себе лампу. Подальше от старухи. Сашка раскатисто захохотал. Старуха поднялась, захватила тетрадку и направилась к выходу.
- Ты куда, мать. Сиди тут.
- А что мне сидеть и слушать вас. Я и так знаю, о чём вы говорить будете. Я в хату пойду.
- Так хату могут и того.
- Мне не в хате смерть уготовлена. А в другом месте.
- Может, знаешь, в каком?
С подковыркой или всерьёз спросил Женька? Свет керосинки слабый. Лица почти не освещает, а тени отбивает. Старуха не ответила. Женька попытался её удержать, но она оттолкнула его руку.
- Да пусть идёт, - шепнула Клавка. – А то будет квасить наши мозги до утра. Мы ей завтра подскажем, чтоб она нацарапала стишок, как мы её день рождения справляли в подвале, в который свиньи мочатся и где...
Она махнула рукой в угол.
5.
После ухода старухи все сошлись во мнении: отшибаются мозги у старухи. Станет, как Кудриха, у которой дом разбомбили. Она после этого голой по посёлку стала бегать, а потом куда-то пропала.
- Война никого не жалеет, - начал Женька, как обычно начинают, - ни старых, ни молодых. Верхам сейчас нужно лицо сохранить. И ради своего лица они ещё немало уложат. Главные ополченцев один за другим уходят. Жалуются, что вот, мол, их подставили. А что ты жалуешься? Ты же не смог справиться со своими задачами. Со своим делом, на которое тебя направили. Отец меня учил: берись за то дело, которое знаешь. Иначе опозоришься. Я вот трактор знаю. Пахарь. Борозду не испорчу. Меня хоть в Африку направь я и там сумею пахать. Обманули нас и не защитили, - шумно вздохнул он. - В ополченцах я был. Сашка тоже. Ни к кому не хочу больше. Не хочу. Уже раз обманули. Поверил я. А теперь не верю. Я же стану воевать без веры. А какой я вояка без веры в правоту. Наёмник.
Вроде и правильно говорит Женька, не пустыми словами балуется, но не нравятся ему свои слова, чувствует, что не всё так, как он думает. Защемила его жизнь, выедет в поле, а пахать не хочется, раньше земля, как бы своя была, а теперь, как бы чужая стала. Не во мне дело, думает он, а в начальстве, нескладно они жизнь для мужика ладят, а потом перевернёт мысли, а почему мужик сам свою жизнь не налаживает, ждёт, когда укажут, куда и как идти. Запоганивают люди друг друга словом, от иного слова сердце закипает, а там, что попадётся под руку, то и в ход. Вспоминает отца: с войны вернулся, а под глыбу попал. По своей воле сам на себя её навёл, или она сама по себе сорвалась, или кто-то выше человека её столкнул? Другим всё ясно: скубут словами друг друга, а Женька не по душе это. Когда в ополчение пришёл, стрелять вначале не боялся, а потом вспомнил, что родня хоть и не на всей Украине, а в Полтаве Колька – сын дядьки Семёна, с которым отец воевал, в Харькове племянник Иван, который каждое лето приезжал к Женьке ... Можно это забыть? Плюнуть и растереть. Не крикнешь же в другую сторону: Колька с Полтавы, Иван с Харькова вы там? А если ответят, что там. Что дальше кричать: отойдите, братцы, в сторону, я бандеровца шлёпну. Рядом с Женькой гуляй - поле был, залётный: не русский и не украинец – весело выщёлкивал, он же с гор, ему равнинного лупить только в радость, потому что равнинные в своё время не мало горных посекли, а возле луганского аэропорта его самого выщелкнули. Всё равно жалко было. Замутили парню голову.
- У тебя тут мышей нет, - сказала Валентина. - Боюсь я их.
- Да ещё не успели заселиться. Вот когда мой дух тут осядет, тогда и появятся.
- Я вот слышал, - решил Сашка и свои мысли добавить, - что на аэродроме самолёт с французом разбился.
- Да какое нам дело до француза, - бросил Женька. – Во Франции в подвалах и погребах пока не прячутся. Это только у нас. Давай выпьем за здоровье именинницы. На сотку тянет.
Сашка не сторонник упускать своё слово, но он тоже недалеко ушёл в мыслях от Женьки. Обеих беда накрыла, и немало путаных мыслей нарыла. Он ловит верхушки, а до корней добраться не может. Неделю назад на рынке два мужика схватились. Раньше за места хлестались: где многолюдно – там гроши, где малолюдно – простой. А они за правду. Один кричал, что правда на прилавке лежит, а другой, что под прилавком. Это, как же! Мозги в пошатку пошли? Сашке тоже хочется высказаться и в себе, и другим тоже - невтерпёж. А кто сейчас не высказывается? Кто-то боль, которая, как петля на шее зависла, выплёскивает. Кто-то заученное и загруженное тараторит. Кто-то слепо. Кто-то даже не понимает, что он говорит, но балабонит. А кто-то знает, какое слово нужно сказать, чтоб приманить к себе. Немало этих кто-то. Сашка понимает, что беда всю Украину захватила и рассекла на две половинки: одна побольше, другая поменьше, но у каждой своё слово. Андрей Иванович говорил, что у солдата слово чистое. А сейчас? У какого солдата? У сыновей Гришки Кости и Мишки слово какое? У кого из них слово чистое, а у кого мутное? Или у обеих неочищенное и задурманенное?
- Так что ты, Сашок, о Франции хотел сказать? – поторопила Клавка.
Её француз не интересует. Как звучит заманчивое слово Франция с Парижем. Она наслушалась разговоров Марии об Италии, но не знает, что Италия Марии дальше детской коляски и магазинов не простиралась. Остальное был вычитано. Клавка понимает, что никогда не попадёт заграницу, но послушать, помечтать и попутешествовать среди иностранных слов кому не хочется.
- Я о французе к тому, - Сашке нравиться щели выискивать, он говорит, что щель хоть и узкая, но если через неё в дом сквозняк пробьётся, то весь дом застуживает - если они на столичном аэродроме, где француз разбился, не могут навести порядок, то, как же они его у нас навести могут? Сомневаюсь.
Клавка разочарована. Хлопнула подвальная дверь. Старуха. Стоит, не шевелится. Над домом завыло, засвистело, а она хотя бы дрогнула. Не по себе стало. Женька даже керосинку поднял над головой. Свет пробежал по ступенькам и остановился у ног старухи. Словно закаменела, с места не двигается. Улыбается. Не выдержали, крикнули. Завис крик. Присмотрелись. Пусто в проёме. В следующий раз повторилось: стоит старуха, присмотрятся тень.
- Ещё раз появится, - не выдержал Женька, чувствуя, что не может справиться с зубами,- ломом проломлю.
- А если живая? В родную мать, - затрясло Клавку.
- Плохая примета, - зажало сердце Валентины, - старуха тенью появляется. Я читала, что если тень отделяется от человека, то...
- Да брось ты, - Женька покрепче сцепил зубы. – Выпьем. И в глазах посвежеет. Это на нас так подвал давит.
- А, может, это нам снится, - надеется Валентина.
- Это не примета и не сон, - пересох в горле Сашка. – Это война у нас галлюцинации вызывает.
6.
С подвала они вышли утром. Посёлок просыпался от голосистого лая, мычания. С бугров сбегал лёгкий, клубящийся туман, через который пробивались искристые лучи солнца. Они протягивались над домами, словно паутина.
- Погуляли хорошо, - Клавка зевнула. - Опять за работу.
- Да я б с утра до вечера работал, сутками, если б давали работать, а не воевали, - сказал Женька.
- Если бы давали, - Сашка насмешливо посмотрел на Женьку. – Живём по принципу: если бы, да кабы власть в хайло насыпала грибы. Виноваты мы сами. Да, ладно. Где старуха? Попрощаться нужно.
Старухи дома не оказалось. Постель была смята. Чайник нагрет.
- Недавно умоталась мать опять на речку, - улыбнулся Женька. – Ну. Что тут скажешь. Рассыпается, расклеивается, чай пьёт – весь стол зальёт. По всей нашей родословной пошаркай, кто винтовку держал, кто пахал, а тут выскочила с тетрадкой и ручкой.
- Чему улыбаешься, - налетела Клавка. – У тебя мать болеет. С ума сходит. Её спасать нужно. Тенью появляется. Лечить. Она же не соображает. Стихи пишет. Запишется и дом подпалит, когда мы спим. Или ещё что-нибудь смертное выкинет.
- А может и в правду, - Боязно Женьки от слов жены, он посмотрел на Сашку и Валентину, – полечить её нужно. Таблетками покормят, укольчики поделают.
- Может, и так, - согласились Валентина и Сашка. – Ты подумай.
Уехали Валентина и Сашка, не попрощавшись со старухой.
Вечером зашёл Костя, хмуро спросил: почему уехали без него?
- Так ты же на копанках был, - оправдывалась Валентина.
- Могли бы и подождать. А то перестреляют вас без меня. В следующий раз ездите только со мной.
Когда Костя ушёл, примчались Женька и Клавка. Накрыл старуху на берегу речки снаряд, прилетевший со шляха. Разметал на куски. По туфлям, платье, косынке и клочкам тетради узнали.
- Начисто разнёс, - дрогнул Женька.
Трудно понять: то ли от беды дрогнул, то ли от облегчения.
- Стихи о любви писала. А мы не дали ей почитать, - заплакала Валентина.
- Я с Женькой читала, - бросила Клавка. - Царапанные какие – то.
- Да какие бы они не были. – Валентина, словно спохватилась. - Она думала о другом, чем мы.
7.
Собрали старуху по кускам и похоронили возле Андрея Ивановича. Клавка хотела крест поставить. Женька не согласился. Сам сделал деревянную форму в виде тетрадки, залил бетоном. Не гладко вышло. Упрекнули родственники Женьку: нужно было гранит поставить, как у людей, на что он ответил: каждому человеку нужно ставить тот памятник, который он заслуживает.
Свежие комментарии