МЕТАМОРФОЗА
(Из студенческой жизни до перестройки)
Ресторан «Варшава» возле парка культуры имени Горького. Хороший ресторан, но как ввинтиться в него.
На входе в развальной стойке высится амбал – швейцар с ломовыми руками, при полном сторожевом параде, со сверкающей улыбкой, которая дотягивается до его разлапистых ушей, с тяжеловесным радикулитным поклоном.
Ресторан манит и дурманит голову. Отменное здание на подъёме, с окон которого виден мост, переброшенный через Москву – реку, По пешеходной дорожке спешно идут два студента. Вечерок отличный. С Москва – реки веет прохладный, резвый и игривый ветерок. Иногда студенты останавливаются (а это я и мой друг Громов) и с надеждой смотрят на сверкающие, залитые ярким электрическим светом окна ресторана. Они, словно гигантские зеркала, в которых отражаются мои и Громова мечты.
Заходи, гуляй, чувствуй себя человеком. Греби распахнувшуюся жизнь с эстрадной музыкой, хрустальными бокалами, искрящимся вином, отливающим медным цветом коньяком и захмелевшими, пахнущими дорогими духами женщинами. В вечерних нарядах, с соблазнительными, ещё не со стёртыми формами и обворожительными улыбками, которые налетают на лица мужчин, стараясь приклеиться к тем, у кого не ветер по столу гуляет, и у кого не брызги, а пенистые фонтаны шампанского бьют.
Мы останавливаемся перед входом ресторана. Громов задумчиво смотрим на дверь. А почему задумчиво? Врывайся в жизнь, оторвавшуюся от серых будней с лекциями, семинарами. Словом, от всего того, чем нас старательно загружают строгие преподаватели.
Тормозит нас ненавистная табличка на двери «Мест нет». А мы сегодня получили стипендию. Грех держать её в кармане. Она должна работать, накормить нас салатами «Оливье», «Котлетами по-киевски», напоить армянским коньяком с тремя звёздочками и, конечно, захлестнуть музыкой «Очи чёрные».
А «Очи...», как всегда! Так и вытолкнут меня и Громова, чтобы выдернуть из-за стола красавицу – блондинистую бестию в короткой юбчонке, с ногами, чуть ли не проросшими до самых ушей. И тогда с маху, с лёта, лихо, с разбойным свистом, мы же широкая русская натура, нам можно и свистеть, сбивая зазевавшихся и очарованных ресторанных посетителей цыганщиной, завинтиться в задористой и бесшабашной пляске, да так, чтобы подмётки горели, а с паркетного пола искры вылетали.
Мы понимаем, что эстрада и хрустальные бокалы выпотрошат практически всю стипендию, и нам придётся залезать в кассу взаимопомощи, но раскатавшееся на всю ширь веселье среди зеркал стоит того. Студент живёт одним днём, когда получает стипендию, а остальные дни у него проходят в воспоминаниях и тоскливом ожидании следующей.
Швейцар презрительно смотрит на нас, а это крепко не нравится заезженным спецдисциплинами о разведке и контрразведке мозгам Громову. Он ненавидит швейцарские взгляды, так как не раз попадал под их обстрел и не раз они отгоняли его от ресторанов с табличками «Мест нет»
- Ну, сука, - рычит он, - Как же пробить эту амбальную крепость? Идеи есть? Я, конечно, могу атаковать его башкой и завалить на землю, но милиция, - Громов со злостью запускает плевок вверх в надежде выбить перед глазами швейцара радугу, но радуга не получается. Плевок шлёпается возле начищенных до блеска тупорылых туфлях, из которых торчат «слоновьи» ноги швейцара. - В том месяце уже в обезъянике.были. Не хочется повтора. Нужно двигаться вперёд, а не назад. Ищи что-то свеженькое. Жми на мозги, как прорваться.
- Нажал, - отвечаю я, - Идея заключается в том....
- Короче, - перебивает Громов. – Фабулу дела давай.
- Ты иностранец, - говорю я, - а я переводчик. По-немецки мы тянем.
- Тогда вперёд, - бросает Громов.
Мы направляемся к швейцару, и начинаем разговаривать на немецком, но не с ним, а друг с другом. Разговор я не стану приводить, так как он строился на отрывистых, коротких существительных и глаголах:ichbin, dubist, er, sie, esist.
- Он – иностранец, а я переводчик, - говорю я швейцару, показывая на Громова, - и желает перекусить в этом ресторане, посмотреть на русское веселье. Он писатель и хочет описать нашу атмосферу.
Чтобы швейцар точно понял, о какой атмосфере идёт речь, я не тыкаю пальцем вверх, а показываю на дверной проём, из которого вываливается мужик с совиными глазами и зашкаленными ногами. Он пытается укрепиться на земле, но земля крутится, и он ругает Коперника.
- О! – с уважением тянет швейцар и погружается в улыбку с головой. Видно только одна фуражка. – Иностранец.- Он смотрит на Громова, который повыше меня и ведёт себя, как иностранец: тупо смотрит на швейцара. - А позвольте узнать, - с необыкновенной любезностью, на «Вы» обращается он ко мне – Дорогой гость, из какой страны?
Ого! Первый рубеж пробит. Мне не жалко сказать, из какой страны. Солидней будет, если я скажу из богатой страны.
- Из Америки, - небрежно бросаю я.
Моё святое правило состоит в том, что переводчик при иностранце или при множестве их должен вести себя нахально и свободно, чтобы дать им понять, что он центральный пункт, к которому стекаются все слова, и если он исчезнет, то переговорщикам придётся играть в молчанку.
- О – но уже не с уважением, а с восторгом выплёскивает швейцар.
- С русским любит говорить на немецком. Он не только писатель, - нажимаю я, - он в Африке борется за права негров и считает, что если негры будут говорить на немецком, а не на английском языке, они станут полноправными гражданами Америки.
- Любопытная идея, - швейцар старается показать свою грамотность, он, видимо, читает книги.
Далее он не знает, что сказать, а поэтому возвращается к наработанному опыту.
- Для иностранца, - прикладывая руку к груди, отвечает швейцар, - места всегда есть. Мы не должны позорить нашу страну и бронируем места.
- DubistSchweine (ты свинья) – говорит Громов швейцару.
Он не рискует, так как понял, что швейцар не владеет ни одним иностранным языком, за исключением чаевого русского.
- Что он сказал? – подобострастно спрашивает швейцар.
- Что ты хороший, добрый человек, у тебя замечательное лицо, и очень нравится ему, - медленно отвечаю я, - а если ему нравится лицо, то при выходе он отвалит тебе такие чаевые, что «мама не горюй». В русских рублях или в долларах? – замыкаю я.
- В долларах, - шепчет швейцар, придвигаясь к моему уху и чуть не зажовывая его. - Я в «Берёзке» что-то иностранное куплю. Заграничный магнитофон.
«Милый, - думаю я, - ты не знаешь ещё, какие тебе дадут чаевые, а уже на магнитофон замахиваешься».
Швейцар довольно потирает свои лопасти. А улыбка такая, что чуть не раскалывает лицо. Мы свободно проходим в ресторан. Там такая же история. Лучший столик. Официанты с поклонами. Иностранец же заявился. А иностранец может даже морду в хрустальную вазу со льдом, которая стоит на столе, воткнуть, чтобы охладиться, и получить за этот трюк массу аплодисментов гуляющих. Такое дело было в ресторане «Космос».
Часа через четыре, а, может быть, и больше свет в зале уползает в темноту.
- Ну, пошли чаевые платить швейцару, - говорит Громов. – Я ему сейчас такие заплачу, что он всему своему нынешнему и будущему роду запретит в швейцарах работать.
Объевшиеся и опившиеся мы выходим из ресторана. На выходе отяжелевший Громов поворачивается к швейцару, дружески хлопает его по спине, прижимает, целует, крепко кусая мясистую щёку, но страж ресторана молчит. Это же поцелуй иностранца! Да ещё какого? Американца! Громов вытягивает из себя все захмелевшие артистические способности. Швейцар в полном распаде от такого сближения с заграничным гостем, но Громов быстро склеивает его.
- Ну, и козел же ты, - говорит он. – Это тебе на чаевые. – Он вытаскивает пятак, подбрасывает его вверх, потом ловит, а после, раскрыв ладонь, отпускает вниз. Пятак, столкнувшись с асфальтом, звеня и подпрыгивая, укатывается в темень
Швейцар хлопает глазами, суживается в размерах и растерянно смотрит то на Громова, то на меня.
- Так это, - бормочет он Громову. - Ты же был иностранцем? – Он даже стучит себя в грудь. Он прав. Своими ушами слышал немецкую речь.
-При входе я был иностранцем, - добродушно отвечает Громов, - а при выходе русский. Произошла метаморфоза, - отпечатывает он.
Мы не смотри на швейцара, но чувствуем, что он не понимает, что такое метаморфоза, и что ему сейчас очень плохо. Хмельные и весёлые мы возвращаемся в общежитие ни Шаболовку. Мы обходим проходную в общежитие, где дежурный офицер проверяет наши корочки и походку: правильно ли мы идём или петляем, перелезаем через забор, заходим в комнату и заваливаемся на кровати. Какие были времена?
Свежие комментарии