Сельские дети

       Наш краёк был отделён от основной части хутора широким прогоном: с одной стороны — абрикосовый ряд стариков Придатко, а с другой — непролазные заросли колючей гледичии Федоры Омельченко. В начале межи от улицы у неё росла старая груша, плодами которой мы втихаря лакомились.

Груша была ранняя, она поспевала одновременно с абрикосами, поэтому прогон для нас был желанным местом: и наедались всего, что попадётся под руку, и нагуляться хватало места.
       По пыльной, глубоко выбитой колее можно было спуститься к речке и искупаться на мели, где вода разливалась широко , зыбясь от лёгкого ветерка по щедро насыпанным мелким камешкам. Вода здесь поднималась чуть повыше щиколоток, и, чтобы погрузиться на дно, мы валялись, как выпущенные в жару поросята, с визгом, ором и улюлюканьем туземцев из популярного тогда фильма «Тарзан».
       Райке, по прозвищу Пэстя ( вроде бы прабабка её именовалась Евпестинией), лучше всех удавалась роль Читы: расставив полусогнутые ноги калачиком, сгорбившись и опустив прямые руки ниже колен, Чита заполошно гыкала, выставив нижнюю челюсть с оттопыренной губой. Худой, с резко обозначенными рёбрами, похожими на стиральную доску, прыгал вокруг приёмной матери Тарзан, в широких трусах по колено, - прямо-таки юбка! - бил себя в грудь и перекатно кричал, пытаясь успокоить не в меру разволновавшуюся родственницу.
       И как же хорошо всем было в этом импровизированном спектакле! Мы исполняли свои роли самозабвенно, без поддержки зрителей, не для показа, а в силу потребности полного ребячьего самовыражения. Что нами двигало тогда, полуголодными, кое-как одетыми, босоногими артистами на нашей непростой жизненной сцене? На этот вопрос мы так и не смогли ответить, и пусть он останется для нас навсегда риторическим.
       Отогревшись на солнышке, слегка обсохнув, возвращались по тщательно выкошенной полосе, которая была подготовлена хозяином для падавших абрикосов. Мы хорошо знали каждое дерево. Одна абрикосина именовалась сладкой косточкой, мякоть её была немного с прожилками, зато вынутые косточки мы пихали в карманы и несли домой на закуску.
       Под другим деревом падали редкие крупные плоды, но они не разлущивались на половинки, внутри были сочными и сладкими, как мёд, и мы, прокусив в кожице дырочку, высасывали мякоть с соком. И, наконец, после плодовых деревьев, не заслуживающих нашего внимания, почти около двора, раскинуло молодые ветви деревце с продолговатыми янтарно-жёлтыми пульками, как бы разрезанными по шву и потому уже полусухими.             Высокие оценочные слова, такие, как «вкуснятина», «смак» произносились нами непроизвольно и трепетно, думаю, что современные дети обязательно добавили бы к ним ещё «супер» и «класс».
       Никто не запрещал нам собирать абрикосы, потому что того, что падало в обратную сторону на огород, вполне хватало хозяевам, чтобы запастись сушкой на целую зиму. Да и своих дома было предостаточно, но ведь из чужого сада яблочки всегда вкуснее.

       В нашей компании постоянно гуляли Любенята, двое из трёх пацанов тётки Марфы ЛЮбой, полуголодные, в заплатанных рубахах дети. Старший Колька, прозванный братьями Чубатой Курицей, с нами уже не знался, у него была другая забота — бегать за девчатами и катать их на раме подаренного лисапета. Средний - Ванька, с тёмно-шоколадным от загара лицом, всегда нахмуренным и неулыбчивым, будто он постоянно решал в уме проблемы мирового характера. Губы он периодически вытягивал сморщенной гузкой и держал их таким манером до тех пор, пока ему что-то не удавалось сделать .

      За свою недетскую серьёзность Ванька получил прозвище Блюхер, слово тогда нам незнакомое, но, как нам казалось, слегка ругательное и неласковое. Ну вот Блюхером он был точным, с места не сойти, с таким же угрюмым характером и неблагозвучным произношением, как и сам носитель этого прозвища.
    Блюхер целыми днями что-то мастерил, где только возможно находя детали для собственного изобретения. На его тачку все поглядывали с завистью. Две ошкуренные палки из акации соединялись косым крестом, верхняя часть — ручки, к двум другим концам внизу прикручен был проволокой железный гладкий штырь, на котором, вихляясь из стороны в сторону, крутилось колесо с резиновым ободом и частыми спицами. Где Блюхер раздобыл это чудо и частью какого механизма оно было, никто не знал.

      Но за такую находку можно было отдать потрёпанную, выгоревшую на солнце солдатскую пилотку, сочинив дома байку о том, что она уплыла по течению в камыши, куда никто не смел залезть, потому что там водились страшные ужаки и большие зелёные лягуны. И если они, не дай бог, прыгнут на ногу, то там вырастут многочисленные гуски-бородавки. Правда, такое неприглядное украшение на наших ногах часто появлялось и без прикосновения этих прыгучих мокрых особей с вытаращенными глазами.      
       Выводить «гусок» можно было по-разному. Например, туго перевязать каждую ниткой у основания на ночь, и наутро они исчезнут без следа. А можно при полной луне полить их собственной горячей струйкой — и всё, забудешь, где они там находились. Да ну их, про такое и говорить гадко, не то что смотреть и возиться с ними! Лучше всего подождать, пока сами исчезнут...
      Гораздо приятнее вспомнить о многочисленных достоинствах изобретения Блюхера. Он катал тачку по пыльной дороге или, виляя, заезжал на мягкий ковёр зелёного спорыша. За ним бежали человека три-четыре, надеясь хоть на минуту получить возможность стать шОфером этой дивной машины. И уж если она окажется в твоих руках, ты неуправляемым от счастья голосом орёшь: Пибип! Пибип! Мол, уйди с дороги, всякая мелюзга, не то проедусь прямо по голым ступням!
      Каждый день Блюхер демонстрировал всё новые достоинства своего транспорта. Вот и сегодня, привязав к крестовине старую, сложенную вдвое фуфайку, он усадил на неё Лёдю — так называл себя младший, наречённый матерью Володей. Лёдя сидел со страдальческим лицом, уцепившись всеми четырьмя конечностями, чтобы не свалиться. Ноги упирались в поперечное соединение, на котором вихлялось плохо закреплённое колесо, и перепуганный малец приподнимал то одну ногу, то другую: а ну как чирканёт по голым пальцам!
        Блюхеру, видно, нелегко давалось передвижение с грузом, но он, сосредоточенно вытянув губы трубкой, толкал свою антилопу вперёд, упираясь ногами в горячую дорожную пыль. Зрители-болельщики, напирая друг на друга, поспешали рядом, и у каждого дух захватывало от желания занять Лёдино место.
    Младшая дочь вдовы Катерины как самая мелкая из детей получила прозвище Мушка. Так вот Мушка, улучив момент, когда вконец запыхавшийся Блюхер положил тачку с грузом на землю, сунула ему в освободившиеся руки краюху хлеба, натёртого чесноком, дескать, плата вперёд за перевозку. Лёдя, свалившись на траву, с трудом встал на четвереньки, потом поднялся, почёсывая то место, на котором сидел. Мушка, не дожидаясь согласия извозчика, тут же заняла освободившееся место и, упершись ногами и руками, сидела в полной боевой готовности, устремив вперёд радостный взор счастливой пассажирки.
       Хлеб с чесноком Блюхер как за себя кинул, но отрабатывать не спешил; осмотрев рубаху, нашёл там зацепившуюся крошку и в благости отправил её в рот: хорош хлебушек, но мало.
Подкрепившийся рикша, еле оторвав ручки от земли, вдруг понял, что тачку не то что катить , но и сдвинуть с места он не сможет.
- Вставай, Мушка, ты дюже чижёлая....
       Мушка не могла поверить в такое вероломство: хлеб Блюхер умял, а везти не хочет. Она прочно закрепилась во всех четырёх точках и слезать не соглашалась ни за какие коврижки, как ни уговаривала её старшая сестра, известная в нашем миру как Пэстя.
- Верочка (пришлось вспомнить её настоящее имя), - Верочка, вставай, пойдём домой, я тебя на качели покатаю... (В нашем говоре   это существительное, вопреки нормам русского языка, имело начальную форму - качеля).
       Упоминание о качели вызвало у Верочки почти что истерику, и от обиды, прошлой и настоящей, подбородок её часто запрыгал, а растянутые в ниточку губки изогнулись подковкой вниз.
      Скатившись с тачки, Мушка, как и тогда, колотила кулачками по земле и завывала обиженно и тонко, как всеми забытая собачонка мелкой породы. Только вчера Райка (в миру Пэстя), чтобы согнать Верочку с качели, залезла на дерево и сверху обильно полила её собственной горячей струёй. И как тут не голосить, когда обиды одна за другой сваливаются на голову самой маленькой беспомощной Мушки, ещё не способной себя защитить...
       Райка с трудом подняла распластавшуюся Верочку, поставила на ноги, вытерла подолом зарёванное лицо и ворковала над ней долго и ласково, обещая и новую куклу сшить с ручками и ножками, и отдать насовсем свою батистовую выбитую косынку, - да всё сделать для своей сестрички.
      Прошли десятки лет, но мы навсегда сохранили в памяти наше детство, с его радостями и печалями. Печали ушли, не задержались, не сделали нас озлобленными и недовольными жизнью, а вот наши проказы и смешные случаи поселились в нас с постоянной пропиской. 
     Рано ушёл из жизни Николай Любый со смешным прозвищем Чубата Курица.
Пожалуй, удачнее, чем у братьев, сложилась судьба у Блюхера, может быть , потому что считается, как назовёшь корабль, так он и поплывёт. Иван Любый стал дальнебойщиком, исколесил весь юг России и, если корабль его плыл по трассе Северного Кавказа, всегда заезжал в родные края , чтобы встретиться хотя бы ненадолго с роднёй и односельчанами, побывать на могиле матери. Жаль только, что после армии его постоянным местом жительства стала неспокойная Украина. В его город не смогли вовремя доставить инсулин, и наш Блюхер умер от сахарного диабета.
       Лёдя долгое время работал шахтёром, ушёл на заслуженный отдых и поселился в одной из живописнейших станиц на р. Уруп, притоке Кубани.
       Мушка волею судьбы оказалась в Лазаревке, районе Сочи. Имеет довольно просторный частный дом, из которого сделала мини-гостиницу для отдыха на море. Там же обосновались и её трое детей, все благополучные и обеспеченные.
   Рае-Пэсте досталась Полтава. Как ни трудно, но уезжать оттуда не собирается: там живут её дети, внуки и правнуки.
    Вашему покорному слуге — автору этих воспоминаний — непонятно почему и кем прозванному Черчиллем, имя которого в те времена было нарицательным и потому до крайности обидным, как и Блюхер, была уготована стезя преподавательской деятельности в педагогических вузах. Задержавшись после выхода на пенсию на любимой работе тринадцать лет, вернулась в свои Пенаты, где многие люди из нашего детства ещё живут и здравствуют.

       Ещё есть с кем вспомнить наши забавы, есть у кого спросить о забытых деталях жизненных ситуаций....