У него было ещё и второе лицо, о котором он  никому никогда  не рассказывал и которое никто не знал и не видел.

   Вчера вечером, ложась спать, он интуитивно почувствовал, что ночью  проснётся, и ему, как всегда, придётся всматриваться в это лицо и думать, как и почему оно появилось.

Может быть, в этот раз ему удастся избавиться от него.

   Он не ошибся. Оно разбудило его и, вынырнув из темени, заколебалось перед его глазами, и застыло, покрытое пеной, через которую невозможно было рассмотреть его черты.  Его накрыл густой, липкий пот, и дикое желание выскочить из постели. Он хотел разбудить жену, но после всего того  он забывался лишь  на некоторое время, а после забытья у него появлялось отвращение к женскому телу.

   Он тихо, чтобы не разбудить жену, нервно  пошарил под подушкой и вытащил пластину, опустошённую наполовину,  жадно заглотнул одну таблетку фенозепама, потом вторую, третью. Не помогло. Лицо всё больше  обрастало пеной, похожей на морскую. Он напружинился, чтобы вспомнить море, утренний рассвет, выкатывающийся из-за горизонта огромный солнечный диск, сверкающий, бескрайний простор, но память рвалась на куски.

   В холодильнике стояла бутылка водки «Хортица». Он знал, что, если  сейчас выпьет стакан водки, всё уладиться. Лицо оставит его, но, когда он протрезвеет, оно снова появится и начнёт разбивать его, раздваивать мысли  вызывать мелкую, быструю и противную дрожь,  чтобы развалить  на части.

   Никто не знал вот такие его состояния. Он не обращался к врачам, а пытался сам сладить с ними, но всё время осекался. С виду это был крепкий, здоровый мужчина, разговорчивый, улыбчивый, но, когда на него налетал страх, он готов был срываться с места и бежать. А куда? Он и сам не знал.

   Он часто прокручивал свою жизнь, пытаясь найти источник изматывающего страха. Память, пробегая по многим картинкам,  останавливалась на одной и той же, которая ни на йоту не изменилась за многие десятки лет. Ему казалось, что эту картинку, словно пригвоздили к памяти и отодрать её уже невозможно.

   В голове вспыхнуло, высветив летний вечер. На порожках сидят мать, сестра и он:: десятилетний парнишка. Они  молчат, но думают об одном  том же. Сестра обнимает мать, которая украдкой вытирает глаза.

- Иди в бусугарню (посёлковая пивная), - высушенным голосом говорит мать. -  Отец получил сегодня гроши и все пропьёт, если ты не отберёшь у него зарплату. Если пропьёт, денег на хлеб даже не хватит. Возьми баян.

   Бусугарня находится в центре, но у него возникает ощущение, что её занесло за окраину посёлка. Он идёт, закинув ремень на правое плечо и поддерживая рукой баян. Без него нельзя. Это будет пустая ходка.

   В бусугарне  весело, шумно. Столы заставлены бутылками водки, пивом. Некоторые мужики  горланят песню «Распрягайте хлопцы коней...», другие откалывают чечётку, цыганочку... Ему нравится веселье, он пацан и хочется посидеть с мужиками, послушать, но ведь мать послала его не за этим.

   Он протискивается между столиками в центр зала, набрасывает ремень баяна на плечи, баян тяжёлый, тянет к земле, но нужно играть.

- Мужики, - кричит он хриплым голосом. – Я буду играть вам, только вы отберите у батька деньги и отдайте мне. А я вам за это бесплатно поиграю, что хотите. Цыганочку с перебором, барыню, спою песню.

- Малец говорит дело, - кричит кто-то. – Заберите у Андрея гроши, отдайте пацану.

   Он начинает играть, музыка веселит душу, но он знает, что веселье ненадолго, оно сотрётся,  когда он придёт с отцом домой.

   Картинка с бусугарней исчезает, память проваливается в темень и выскакивает, когда перед глазами появляется пьяный отец. Он выплясывает на порожках дома и весело кричит.

- Вера! Вера! Гроши у Серёжки. Всё путём.

   Он видит, как мать заваливается на пол и изо рта у неё начинают бить фонтан белой пены. Сестра бежит к столу, вытаскивает  обкусанную деревянную ложку, а он зачерпывает из ведра стакан воды.

- Только осторожней, - шатаясь, строго кричит отец дочери. – Разжимай ложкой зубы матери. Только не сломай, а ты, сынок,  понемногу воды наливай в рот, чтоб не захлебнулась.

   Бьющуюся в истерике мать он и сестра переносят на кровать, лоб накрывают мокрым полотенцем.

   Белая пена. Он видит, как она огромным хлопьями наполняет комнату, набухает, закрывает окна,  наползает на него, забивает рот, нос, перехватывает горло, душит. Наконец накрывает его всего и затягивает в себя. Он молотит руками, ногами, поднимает голову, чтобы схватить свежего воздуха, но она наваливается на него всей массой. Он не выдерживает этого видения, выметается с кровати и быстрым шагом  направляется к холодильнику, достаёт водку, страх размазывает его, но он терпит, ему хочется  выскочить из квартиры и бежать в небольшой подлесок, в густые заросли кустов, чтобы спрятаться в них. В темноте ему легче.

- Нет, - говорит он. -  Снова попаду в круг.

   Открыв бутылку, он подходит к раковине на кухне и начинает выливать водку, а после опустевшую  выбрасывает в мусорное ведро.

   На улице фонари выбрасывают остатки света. Он начинает бродить по комнате, словно пьяный, натыкаясь на предметы, и садится в кресло, когда память выдавливает очередную картинку.

   Ресторан «Украина» в городе Луганске. В город он приехал из посёлка и устроился учеником токарем на тепловозостроительный завод. Съёмная комнатка. Зарплата ученика около тридцати рублей. Вчера  в парке Первого мая он познакомился с парнем Аликом, который недавно вышел из тюрьмы.

- Ну что так хило живёшь, - сказал Алик, когда они  выходили из парка. – У меня есть приличное грошевое дело. Нужно только рискнуть. Уйма денег. Достанешь, и мотнём в  Сочи. Девки, рестораны...

   Заманчивая картинка затягивает. Захапать тысячи, забросить токарный станок, вонючий запах солярки в цехе и вырваться к морю. Стоящее дело, хотя и опасное, но рискнуть можно.

   На следующий день вечером он стоит возле ресторана и дожидается инкассатора. Страх, словно вольный ветер гуляет по всему телу, но он держится. Нужно сбить инкассатора  с ног, выхватить сумку с деньгами и убежать. Он не понимает, что Алик элементарно страхует себя, сидя в кафе «Звёздочка». Ограбить инкассатора должен он. В случае неудачи, если его заловят, Алик не при чём. Даже если он скажет, что на это его подбил Алик, тот ответит, что видит его в первый раз, и официантки из кафе подтвердят, что в момент ограбления он сидел в кафе. Он не понимает этого. Его охватила гордость, что главарь Каменного брода (так называют Алика в городе) доверил  дело.

   Картинка сваливается с памяти, он чувствует боль, которая, словно тесак полосует его голову и достаёт до бешено колотящегося сердца.  Он закрывает глаза, пытаясь провалиться в сон, но перед глазами вырастает немолодая женщина с инкассаторской сумкой. Он бросается к ней, чтобы вырвать сумку, но женщина, споткнувшись, падает, сумка отлетает в сторону.

- Что стоишь, остолоп, - кричит она. – Помоги подняться.

   Он растеряно смотрит то на  лежащую на земле  женщину с подвёрнутой ногой, то на сумку, а потом срывается с места и бежит к сумке.

- Да сумку потом подберёшь, потом, куда она денется - кричит женщина. – Помоги подняться.

   Судьба вытянула, не дала споткнуться, но в душе  оставила страх. А если бы он ограбил инкассатора? Это срок и немалый, и куда бы завертелась его дорожка? Стал бы мотаться по тюрьмам и лагерям.

   В тот раз кто-то или что-то стреножило его.. Он помог подняться инкассаторше, отдал ей сумку и довёл до ресторана.

- Струсил, - сказал ему Алик. – Такую возможность упустил. Деньги в руки плыли, а ты инкассатору пожалел, за ногу её зацепился. Пожалел. Да я бы на твоём месте.

- Так и нужно было идти вместо меня. Что в кафе сидел?

   В драке с Аликом  он выстоял, но через неделю  рассчитался на заводе, загрузил вещи в фибровый чемоданчик и уехал в посёлок.

   Память проваливается в темень,  в которой проглатваются воспоминания. Он сидит в кресле  до тех пор, пока снова не начинают разворачиваться картинки. Он пропускает картинки армейской жизни. Три года в сержантской школе. Это было, как он считает, самое лучшее время в его жизни. Молод, силён. И никаких страхов. Он отдыхает, пока память не выхватывает длинное серое здание, расположенное возле костёла в городе  Майсен (Восточная Германия),  выпускника Высшей школы КГБ, шефа особого отдела дивизии: полковника Евгения Михайловича  Беляева. Не сложились отношения, потому что выпускник, не выдержав однажды оскорблений, выплеснул на партсобрании шефу.

- Вы, Евгений Михайлович, много берёте на себя. Не важно, что Вы полковник, а я лейтенант. Важно, что мы оба коммунисты.

- Правильно рассуждаешь, - бросил шеф

   Не оставил Евгений Михайлович без внимания эти слова. Приходилось лейтенанту  работать сутками под прессом полковника. Нагонялась усталость, нервотрёпка. Не разглядел он толком шефа. Всё ещё верил ему, а поэтому и обратился к нему с просьбой.

- Евгений Михайлович устал. Отдохнуть бы немного.

- Подлечим, подлечим, - добродушно, с похлопыванием по плечу ответил шеф.-  Буквально завтра с замом Николаем Ивановичем поедешь в госпиталь. Отлежишься. А потом с новыми силами бодреньким,  здоровеньким к нам и за работу.

   Знал бы он тайный смысл слов шефа, заклялся бы ехать, да почудилось ему, что Евгений Михайлович, отбросив всё раньше спорное, забеспокоился о нём. Вечером щёлкнуло пару раз в голове: не езжай! не езжай. Прокатилась тревога, лицо матери увидел, она что-то говорила ему, да он не разобрал и от усталости в сон затянулся.

   Картинка сворачивается. Яркое, солнечно утро. Безоблачное небо. Он  выходит из квартиры  на улицу, с  удовольствием шатается по леску, пока его снова не атакуют  воспоминания.

   Железные ворота, скрипнув, распахнулись и «Волга» с ним и Николаем Ивановичем въехала в красивый, засаженный цветниками двор. Он было порадовался, но взгляд зацепился за  двухэтажное кирпичное здание с  решётками на окнах.

- Это же не госпиталь, - выдавил он, чувствуя тревогу, заползавшую в душу.

- Куда приказали мне приехать, туда я и отвёз тебя – спокойно ответил Николай Иванович.- Тебе лучше не рыпаться. Хуже будет.

   В приёмной невысокий врач: латыш, немного картавя, пробежав по его лицу царапающим  взглядом, с участием спросил.

- На что жалуемся?

   Вспомнил он решётки на окнах и понял, что жаловаться вообще  ни на что не нужно, потому что за  двери его уже не выпустят, но сказать что-то ведь надо.

- Усталость, - сказал он.

- Снимем, - ответил врач.- А как с головой?

- Как обычно.

- Это, как обычно? Может мыслишки какие-то, - он повертел руками, - лезут.

   Закончили разговор тем, что врач огорчённо вздохнул и с недоумением посмотрел на Николая Ивановича.

   Ночь он не спал, ожидая приступы страха.  В коридоре тускло горела лампочка. Дверь в палату была открыта, в которую то и дело заглядывала дежурная, но он лежал, как каменный, до боли закусив губы. На следующий день, где- то около одиннадцати ночи к нему подошла медсестра, померяла давление и уже собиралась уходить, когда он спросил.

- Это психиатричка?

- Да, - ответила она.

- Но я здоров, я просто устал.

   Она нерешительно потопталась возле его кровати, а потом присела рядом, положив свою холодную руку на его лоб

-Если узнают то, что я сейчас скажу Вам, - зашептала она, - меня выгонят с работы.

- Никому не скажу, - ответил он. – С меня дурака хотят сделать? Так?

- На Вас пришла характеристика Вашего шефа, в котором он описал Вас, как сумасшедшего. Вам нужно держаться, быть спокойным и не давать врачам поводов. Иначе никогда не выберетесь. Я вижу, что Вы нормальный человек, и Вам будет нелегко. Дураку-то всё равно, а умному среди дураков и решёток плохо.

   Он держался месяц. По утрам  перед окнами врачей делал зарядку, улыбался, спокойно говорил на приёмах в ординаторской. Он знал, что медсёстры всё записывали, как ведёт себя больной днём, ночью,  а потом докладывают врачам.

   Вечерами он уходил в дальний угол двора, где находилась клетка с диким кабаном со злыми маленькими глазками. Его охватывал страх, он снова видел лицо матери, белые хлопья пены, когда  смотрел на кабана и думал: Господи, ведь они могут меня запереть в такую же клетку, и я на жизнь буду смотреть через решётку.

   Диагноз, который так хотел отпечатать шеф на нём, врачи сняли. Перед тем, как уехать, он упросил медсестру отксерокопировать в трёх экземплярах характеристику, которую написал на него  шеф.

- Зачем это Вам, - спросила медсестра.

- На добро отвечают добром, - улыбнувшись, ответил он.

- Как бы снова к нам не попали.

- Не попаду.

   Из подлеска он  по узкой тропинке направляется к церкви, а от церкви спускается по бугру к речке. Тихо. И на душе тихо. Он улыбается, вспоминая  стычку с шефом после возвращения из психиатрички. Он выиграл её.

   Когда его привезли, он  прямиком направился в отдел. Евгений Михайлович достал даже бутылку коньяка.

- За возвращение! Помолодел, посвежел.

- Не хочу, - сказал он. – У меня один вопрос к Вам, Евгений Михайлович.

- Какой, - насторожился шеф.

- Скажите. Вы писали на меня характеристику в госпиталь. Вернее в психиатричку.

- Да Бог с тобой. Ничего я не писал.

   Он вытащил характеристику и положил на стол. Шеф тускло посмотрел на неё, а потом, спокойно взяв, порвал её и выбросил в корзину.

- Никакой характеристики я не писал.

- Как же не писали, - растерянно  спросил он. -  Вы её только что  порвали и выбросили.

- Это тебе показалось. Мистика, - отрубил  шеф. – Всё мистика.

   Он не выдержал и вынул второй экземпляр, которого постигла такая же, как и раньше  мистическая участь.

- Хорошо, - сказал он. -  Вы мистик, я тоже из той же породы.

   Он направился через всю комнату к тумбочке, на которой стоял  телефонный аппарат (ВЧ).  Сняв трубку,  попросил  генерала Овсепяна:  начальника особого отдела армии, располагавшейся в округе Дрездена,  и попросил принять его.

- Дохлый номер, - сказал Евгений Михайлович. – У тебя нет никаких доказательств, что я писал на тебя характеристику.

   Он ничего не ответил, а вечером пошёл в офицерский  клуб. Приметив секретаря шефа Василия Ивановича, как бы мимоходом бросил, что завтра вместе с Евгением Михайловичем едут на приём к Овсепяну, где он расскажет все, что делается в отделе. А делалось много мёртвых конспиративных квартир,  мёртвых агентов, выписанных на бумаге....

   Как он и ожидал Василий Иванович всё аккуратно, добавив даже своего, недолюбливал он шефа, вынес Евгению Михайловичу.

   Ночь была беспокойной. Лихорадила  тревога. Всё продумывал, как заманить шефа в ловушку,  ведь какая – нибудь маленькая деталька не впишется и тогда обозначат  кляузником, офицером без чести..

   В кабинет Овсепяна первым заскочил шеф и  стал поливать, что к Вам приехал не офицер, а жалобщик, что сейчас он нагонит того, чего и нет, что его нужно отправить в Союз. Словом, отваливал такое, что  генерал настроился, если не отправить в Союз, то дать взбучку.

   И взбучка была бы приличной, если бы он выложил Овсепяну все то, что говорил секретарю шефа.

- По какому вопросу, - хмуро  спросил Овсепян, когда он зашёл в его кабинет.

- Вопрос один, товарищ генерал. – Он вытащил последний экземпляр характеристики, положил на стол и сказал.-  Эту характеристику в госпиталь писал Евгений Михайлович, но врачи сказали, что это самая настоящая подстава, чтобы записать меня в сумасшедшего, но дело не в этом. Пошла эта характеристика в моё дело?

- И это всё, что ты хотел спросить, - удивлённо ответил Овсепян.

- Да, - ответил он.-  Всё остальное нормально.

- Не пошла твоя характеристика, - бросил Овсепян, посмотрев на Евгения Михайловича. -  Не буду же я с заключением врачей спорить.

   Из кабинета в отличие от Евгения Михайловича с серым лицом, которое навёл генерал, он вышел  весёлым.

- Сука ты, - сказал Евгений Михайлович. – Теперь держись.

- Выдержим, - ответил он.- Теперь я знаю, кто Вы.

   Три года работы с Евгением Михайлович выматывали его, выедали спокойствие, помещая вместо него страх,  тревоги, осторожность и мысли: не промахнуться. Может быть,  он и сломался бы, но чем больше шеф прессовал его, тем сильнее появлялась у него уважение к постаревшему полковнику, прошедшему войну. Шеф часто приходил на работу уставшим и разбитым. У Евгения Михайловича тоже оказалось второе лицо: боль, о которой он никому не говорил, но о ней ему стало известно от его жены. Полковника  мучили свищи.

   За воспоминаниями о Евгении Михайловиче хлынули воспоминания о войне в Афганистане, Чечне,  старшем сыне – системном наркомане,  невестке, тоже застрявшей на игле, но ему не было уже так страшно, как утром, потому что он, наконец, нашёл первоисточник страха.

  Он понял, что  страх был заложен в него с детства пьянками отца и болезнью (эпилепсией)  матери. Страх стянул все его чувства, ощущения, мысли  в себя и подмял их, став его вторым лицом с глазами, которые видели бьющуюся в истерике мать. Он чувствовал, что сможет его выбить, но  только в том случае, если не станет убегать от него, а постоянно разбивать свои воспоминания. Пытаться жить, не уткнувшись всё время  в самого себя,  не самим собою, а жизнью окружающих и близких ему людей, если   научиться их любить, не замыкается в себе и не упираться в свой эгоизм, выработанный страхом.  Его Судьба всё  ещё держала дверь открытой