ТЫ НИКОГДА ЕГО НЕ ЗАМЕНИШЬ... И УРКА.
1.
Она смотрела, как весело бежит узкая, чёрная секундная стрелка, отщёлкивая числа, на белом циферблате небольших круглых, с позолоченным ободком часиках, с кожаным коричневым ремешком, туго сжимавшим её тонкое, словно выточенное запястье. Подарок Артёма. Как он? Вспоминает? Или там - не вспоминают?
Стрелка задёргалась и остановилась. Десять часов. Она встряхнула часы, но стрелка даже не ворохнулась. Такое случалось. В первый раз это произошло, когда она тоже в первый раз приехала к Артёму, прощаясь с ним, ревела, а он вытирал её глаза чёрным рукавом. Ну, да Бог с ней. Со стрелкой. Отдохнёт, а потом снова по кругу в путь. Через два часа она уедет поездом Харьков – Киев.
В углу висела огромная икона Спасителя в большом жёлтом окладе, по бокам которого спускались концы белого полотняного полотенца. Под ней догорала жёлтая замасленная лампадка. Сколько раз она стояла перед Спасителем на коленях. Не помогло. Мать говорила: плохо молишься и не так просишь, но она молилась и просила так, как её учили, как она сама могла.
На деревянном столе, покрытым чёрной шалью с белыми бахромками, в зале с разноцветными ряднинами, так называли большую комнату с кроватью с железными блестящими спинками и громоздким старинным коричневым комодом, лежал сплюснутый жёлтый чемодан с широкими застёгивающимися ремнями, в котором были собраны её девичьи пожитки: платья, платки, пояски... Рядом с чемоданом выплетенная в тонкую бечеву серая авоська с продуктами на дорогу, и сто рублей в кармашке ситцевого фартука на первое время.
Мать – старуха с поредевшей иссечённой прогалистой сединой, с глубоко запавшими глазами, которые прикрывались дряблыми обвисшими, тяжёлыми веками, - сидела на деревянном табурете, комкая в отполированных, мозолистых ладонях белый узорчатый влажный платок. На её коленях лежал длинный увесистый сучковатый костыль, который она порой сдёргивала и громко стучала по полу, словно на кого-то сердилась.
- Может, не поедешь, - мать накинула платок на глаза. - Город большой, знакомых там нет. Оставайся. Мы тебя тут защитим.
- Да хватит меня защищать, мам. – Она думала, что забыла ещё положить в чемодан. Письма Артёма, которые она держала под подушкой.
- И какая защита от вас.- Она посмотрела на костыль. Им от язвительных слухов и пересудов не защитишься. - Каждый день выслушиваете обо мне. Не по улице ходите, а среди ухмылок.
Горький ком ковырнул душу, но лицо пробила ободряющая улыбка.
– Я там устроюсь. Поступлю в институт.
- Молодая ты.
А сколько ей лет? Да года четыре или пять назад вылезла из-за школьной парты. Старуха точно не помнила: может, меньше, может больше. Не годы подкосили её память, а не сложившаяся жизнь дочки. Сейчас она уезжает, а не понимает, что накопившуюся боль в душе, расстоянием не выбьешь.
- Снова споткнёшься.
- Не споткнусь, - дрогнул голос неуверенностью, она посмотрела на мать и вспомнила, как та называла ей дурочкой, когда она уезжала к Артёму. Не из-за Артёма так называла её мать.
А ведь это действительно и было. Когда она ездила к нему, она как бы становилась дурочкой. Во время поездок она не помнила дорожную мешанину и кутерьму. Не запоминала лица попутчиков, разговоры, вокзалы, станции, полустанки. Путалась. Один раз она вылетела даже не на той станции. Приснился ожидавший её Артём. Пришлось сутки ожидать поезда. Насколько она помнила, это было самое длинное, временное ожидание вдобавок к тому ожиданию, которое измеряется не временем, а переживаниями и болью.
Окружающее в поездках она воспринимала, как мглистый плотно сбитый болотный туман, в котором чётко прослеживалось только одно: лицо Артёма. А уж там, где он был, ей совсем становилось плохо. У неё возникало ощущение, что Артём умирает, и она тоже умирает с ним, что он навсегда останется там, и никогда не окажется рядом.
- Убегаешь, - мать неодобрительно покачала головой, - выходит, что чувствуешь себя виноватой.
- Ты же знаешь, мам, что я не виновата.
- Я-то знаю, - мать подняла отяжелевшие веки, - да другие не хотят этого знать. Оставайся. Нет на тебе вины. Один раз сдашься дочка, хвост на всю жизнь подожмёшь.
Такие мысли часто мелькали и у неё. Засеивали душу. Она посмотрела на нахмурившееся небо, которое подминало набухшими дождевыми облаками обожжённую июльским солнцем верхушку акации, ещё не оперившуюся ветками в загустевшем палисаднике. Потом, откинув взгляд к чемодану, вынула чёрную сумочку с блестящей плечевой цепочкой, достала плацкартный билет, повертела в руках: бумажка, может, на новую хорошую жизнь вывести, а как с этой жизнью? Она посмотрела на старуху. Откинуть? Сколько раз они говорили об её поездке, но старуха ни разу не сказала: оставайся, дочка, мы уже старые, догляд нужен. Так как? Догляд не за горами. Мать уже о втором костыле подумывает. Она помяла билет в горящих руках и порвала.
- Что ты деньги дерёшь, девка, - горестно вздохнула мать. – Можно было сдать билет.
- Не билет я порвала, а себя, - она засмеялась. - Остаюсь, - она развеяла кусочки разорванного билета. – Теперь их не склеишь. Остаюсь.
- А Курчавый. Он же тебе дыху не даст.
- Непонятная ты, мам. Отговариваешь ехать, а Курчавым пугаешь. Не люблю я его. Повешусь, а ему не достанусь.
- Хватит, - старуха со всей силой хватила костылём о пол. - Как что, так и за верёвку. Жизни нужно учиться, а не на верёвки её вещать. Вбивать, вколачивать её в себя.
Костыль, словно заплясал в её руках.
– Тянуть, держать, а не отпускать. Тьфу, - одновременно со злостью и с удовольствием сплюнула она. Не с мякинистой, а с крепко сколоченной и круто свинченной душой была старуха.
– Выпороть бы тебя костылём, да задницу твою не хочется портить. Она ещё будущему мужу пригодиться. Мужики любят, - вспоминая прошлое, пропела она, - чтоб там всё было ровное, гладкое и упругое, а впереди бугристое. У тебя этого добра хватает. Девка, хоть куда!
А была она действительно: хоть куда. Не на скорую руку состряпанная, а, словно вышитая узорами рукодельницы её бабы Маши.
- Ну, ты, мать, и даёшь, - с удивлением протянула она. - То плачешь, то поркой грозишься. Мужиков приплетаешь и это... Что-нибудь одно выбери.
- Я уже давно выбрала, - отрезала старуха. – Не видишь чтоли. Если б не выбрала, то с тобой тут бы не сидела, а впотьмах грешных в земле отлёживалась бы.
- Поняла. Сейчас пойду в чайную отца заберу.
- Сидит, наверное, с Курчавым, - вздохнула старуха. – Он от отца не отлипает, уговаривает и подливает. Да хрен что у него получится. Поуговаривал бы он меня, - загнула старуха слово, от которого дочка покраснела. – Да не красней. Учись жизни. На хорошего человека я это слово не натяну. А такому, как Курчавый оно в масть.
- Я и с Курчавым поговорю. Жизни буду учить.
- Вот это по-нашему, - довольно улыбнулась старуха. - Прижми так, чтобы крякнул. А чему учить его будешь? Он крепкий. Как затвердевшее дерьмо. На грабарку не посадишь: тяжёлое. А в навоз не выбросишь: непригодное.
- Да ты чудо, мам, - она захохотала. – У тебя слова не книжные, а хозяйственные.
- Так жизнь дочка это не книга, а хозяйство. А в хозяйстве, - весело протянула старуха, ободрённая смехом дочки, - для кого-то навоз - дерьмо, а для кого - удобрение.
- А если так. Ты вот сказала, что Курчавый любит меня. Что же мне всё время одной, да одной. Устала я, пусть берёт в жены, - бойко и быстро отстукивала она, мать улавливала её слова, но не успевала своё слово вставить и определиться: серьёзно она говорит или шутит.- Правда, а зачем вешаться. - Она танцующей завихрившейся походкой прошлась вокруг стола, юбка взметнулась до пояса, старуха возмущённо крякнула и костылём осадила её до коленных чашечек.
- Осекла меня жизнь. Так что? - Она задорно задробила босыми ногами. - До конца усечённой ходить. Жена Курчавого, - протянула она, блеснув белозубой улыбкой, захватившей даже её глаза. – Не кого-нибудь, - она вскинула указательный палец с красным ногтём вверх. – А самого Курчавого.
- Урка он, - старуха сверкнула глазами, словно огонь их них пустила. – Не вздумай. Родню не позорь.
- Урка тоже человек. Сбился с дороги, а потом выпрямился.
- Он не человек, - по-бойцовски напирала старуха. - Он на тебя и на нашу семью беду нагнал, а ты замуж за него. Разговаривать с тобой даже не хочу. Головой свихнулась от Артёма. Пора забыть его.
- Артёма не трожь, - она полыхнула взглядом, не уступила матери, в душе той же закваски была.- Что было, то было. А если по-людски порассуждать
Старуха с любопытством посмотрела на неё: хоть и дочка, а не несушка! красивая курица! снесла одно яйцо, да с ним худо вышло, а по-людски уже хочет рассуждать, ну, ну, послушаем.
- Вы уже старые, болеете. Мне нелегко справляться с вами. А если выйду замуж за Курчавого, то всем хорошо будет.
- И тебе?
- Я не в счёт.
-Это не по-житейски, - отсекла старуха, - это по - продажному. У меня с отцом молодость, как огонь горела, светилась. У тебя тоже ещё наладится. А ты запрячься из - за нас хочешь. Да и не верю я тебе. Сама не понимаешь, что говоришь. В мыслях ещё шатаешься. Станем мы с отцом часто болеть. Не выдержишь. И начнёшь попрекать: я из-за вас замуж не по любви вышла. Нет. Оставлю я своё слово в стороне. Сама решай.
Старуха поднялась с табуретки. За столом роста была мала, а как встала высокая, жилистая. Согнувшись через проём двери не в скок, а грузно прошагала.
До чайной, которая располагалась в парке возле станции, ходу минут десять. Можно по центральной улице Интернациональная пройти, а есть и дорожки, спрятанные между густыми кустами в посадке вдоль железнодорожной насыпи. Она выбрала с лавочками возле заборов. Шла, здороваясь, не отворачиваясь, а спиной чувствовала, как насмешки на лицах осаживались.
2.
С первого класса она дружила с Артёмом. Сыном соседей Петровых. Когда она и Артём перешли в десятый класс, их родители стали задумываться: хочешь или не хочешь, а придётся после окончания школы свадьбу править. Удержать её и Артёма было невмоготу. Они отталкивали все поучения и советы: молоды, не закрепившиеся в жизни, охолоньте, куда спешите, успеете ещё нажиться вдвоём, так что надоест. Словом, уловки и отговорки, чтобы осадить. Но советы и поучения ломала молодая, задорная, крепкая любовь, которая не находила поддержки ни в школе: учителя наезжали комсомольскими делами: целина в Оренбургской области с трактористом Ваней Бровкиным, молодёжные таёжные новостройки, это-первое! Ни среди посельчан, которым до комсомольских дел и новостроек не было никакого дела, но: ишь ты, не успели за-за парты выскочить и сразу в постель голыми под одеяло лезут, а учиться, а в люди выходить. Институты в посёлке ценились, потому что кроме мазутного депо и тяпочного колхоза ничто больше в нём не приживалось. Бурили вышки в поисках нефти, посельчане надеялись на нефтяной рассвет, обещавший кучу грошей, но, так получалось, что буровые вышки, погостевав, уезжали, как говорят в народе, до дома, до хаты: в город, расположенный в пятидесяти километрах от посёлка.
После окончания выпускного вечера она с Артёмом убежала на бугры в балку Дальнюю, известную тем, что в ней заворачивались первомайские праздники после колонного хождения с флагами под марши духового оркестра перед трибуной на стадионе. Там и закрутилось то, что закручивает не обветшавшая любовь, которая на словах только держится, чувства и поступки обходит, а полная сил и мечты любовь, которая не зыркает по сторонам, в углы не затыкается, не оглядывается, мозги рассуждениями не ломит, а запрягается в чувства и несётся, как шальная во всю прыть и опор. Такую любовь редко встретишь. Всё больше затёртые, пугливые, суженные, словесные, вялые, как к земле привинченные. А у них в размах шла, через край переливалась, как весеннее полноводье. Опасна такая любовь, потому что со стороны блудом кажется. Беззащитна она перед слухами и вздором, которые плетутся вокруг неё, как паутина. Мялись ландыши в балке, дурманил их запах, хмелел рассвет, пьянели слова, которые они и раньше говорили друг другу, а тут, как одурели, сшиблись и перепутались. Стегала утренняя прохлада, а им жарче становилось.
- Как в Космосе побывала, - сказала она тогда.
Родители Артёма заметили округлившийся её живот и наотрез отказались от свадьбы: позор! шалава! ещё женой не стала, а юбку уже успела задрать! да и не перед Артёмом. Словом, накатили, понесли, расшумели по посёлку и нашли: путалась она в железнодорожной посадке не с Артёмом, а с Курчавым Мишкой: уркой. В посёлке его кликали: Кока. Он подтверждал слухи. Вначале тих и смирён был парень, но отец и мать за водкой ни одного дня не пропускали, и его загрузили. Водочным посыльным он был. Как же не споткнуться. Свернулась у него голова и на кулак натянулась: залепил залёту городского, приехавшего с пэтэушниками колхоз поднимать, оттащил в кусты парка первого мая. Красивый свитер (такого в посёлке ни у кого не было) пуховый с красными и чёрными полосками – ходил он в обветшалом железнодорожном кителе отца - снял. В этом свитере, обливаясь потом при тридцати градусной жаре (молодёжь в короткорукавках, а Курчавый в свитере) он и заявился или, как говорили: припёрся на смотрины на другой день в летний клуб. Не успел даже погреться, как его в холодную поместили. После отсидки вернулся непонятным. На мужиков, вставлявших ему: «Урка ты» ходил не с боку, а напрямую. Мужики таких заходов побаивались, так как после них синяки больше блеску глазам придавали и признали его главенство. Непонятным было то, что, поколачивая мужиков, он всегда приговаривал: это вам за дело! «Да за какое», - отбивались мужики. Курчавый не отвечал.
Слухи, что она с Курчавым шалается, сбивали её. Тяжелела, никла, морщилась душа, наливалась боязнью, закручивалась в испуганные мысли. Не слабого характера она была: отсекала Ваню Бровкина, новостройки, советы и поучения, но то было другое, чем слухи. В неправду больше верят, чем в правду. Она опасалась, что Артём поверит Курчавому, который первый и наводил слухи. Артём слухи в голову не прибирал, Курчавому просто говорил: брось, Мишка, тень на плетень наводить, ты хоть и блатарь Кока, но мои кулаки за неё в рангах и кликухах не разбираются. Улыбка Артёма не увядала, не мелела и не мельчала, смех рассыпался, а не каменел. Он не сбивался с ноги и не запускал ноги в задворные улочки, переулочки и обходы, когда шёл с ней по посёлку. Рука не висла плетью и не отстёгивалась от её выточенной талии, наоборот, сильней и крепче прижималась на летней танцплощадке.
3.
Парк был вечерним отдыхом посельчан, в число которых (отдыхающих) входили в основном деповская молодёжь и мужики. Летний дощатый клуб, измазанный в жёлтую краску, был без крыши над зрительным залом с деревянными скамейками, но с крышей над сценой. С множеством щелей на боковых стенах, так что безбилетники вполне могли просматривать кинофильмы, прижавшись к щелям. Напротив входа в клуб метрах в тридцати находилась заасфальтированная круглая танцплощадка, огороженная забором из штакетников, верхушки которых были остро затёсаны. Можно было видеть танцующих, но пробраться без билета не представлялось никакой возможности. Это были, как бы островки, окружённые густыми кустами сирени. Чайная – вытянутое одноэтажное здание с крепостными стенами - занимала особое место. Она располагалась на оголённом пространстве. Кусты сирени вырубили для того, чтобы мужики не путались в них и не промахивались, направляясь в чайную после получки, а потом, чтобы перегруженные водкой и пивом завсегдатаи, скатившись с белокаменных ступенек при выходе, могли правильно сориентироваться на открытой местности на свой дом.
В чайной стоял тяжёлый, наполненный перегаром воздух. Мужики оттягивались после работы в депо от липкого мазута, солярки, железных опилок. В одном из углов чайной стоял столик с алюминиевыми ножками, за которым сидел Курчавый с её отцом, прижавшись спинами к глухой стене с намалёванной пивной кружкой с огромной шапкой пены, стекающей хлопьями до самого пола. Её отец был лыс, кряжист, приземист. О таком говорят в народе: закатанный булыжник. Курчавый в лысину ещё не вырос, чёрный волос был аккуратно уложен на голове колечками, которые напоминали крохотные воробьиные гнёздышки. Возле ног Курчавого мостился чёрный фибровый чемодан с блестящими застёжками
- Да ты пей, пей, Дмитрич, - Курчавый ловко подсовывал пивные кружки Дмитричу, который также ловко опустошал их, шумно выдыхая и нагоняя такой ветер, что пена срывалась ещё большими хлопьями, чем на стенном рисунке. - Я для будущего тестя ничего не пожалею.
- Уже и в тестя меня вывел. В какой раз. Я со счёта сбился. - Дмитрич косовато усмехнулся. – А в зятьях никак не обоснуешься.
- Обоснуюсь. Главное терпение. Ты уговаривай её.
- А сам почему не хочешь уговаривать? Ты в женихи метишь, а не я.
- Избегает она меня. Как увидит, так и убегает.
- Если убегает, зачем гоняешься?
Не понравился вопрос Курчавому, но виду не подал. Он подхватил новую кружку, захватил из белой солонки двумя пальцами щепотку соли, потёр ею верхнюю часть кружки, чтобы больше вкуса на пиво нагнать и пододвинул Дмитричу, Потом рывком выдернул из-под стола чемодан, щёлкнул застёжками, поднял дном вверх и высыпал на стол огромные сушёные лещи, раки. Мужики, оставив кружки, с завистью смотрели, как на столе нарастала огромная рыбья и раковая куча. Курчавый, выхватив из кучи самого крупного леща, поколотил его головой о край стола, размягчая и сбивая соль, резким с оттягом ударом отшиб голову. Туловище очистил быстрыми движениями от чешуи, которая, когда он сдирал её, трещала со звуком обламывающихся сухих веток. Очистив, располосовал косарём твёрдое брюхо, вытряхнул загустевшую икру и, вытащив белые вздутые пузыри, захватил спичку, чиркнул и поднёс её к пузырям, подержал до обугления, изредка встряхивая пальцами, которые обжигало пламя, Захватив рака, отломал клешни, отдал вместе с пузырями Дмитричу и махнул рукой в сторону мужиков.
- Откуда гроши берёшь на такое добро, - закричали мужики, раздирая рыбу и круша раков.
- Загадка. Да. От чего утки плавают, мужики, - засмеялся Курчавый. – От берега. Откуда гроши беру. Из кармана.- Он повернулся к Дмитричу. – Поговори с дочерью. Должна же она тебя послушаться. Ты отец, а она дочь.
Дмитрич согласно покивал головой, а потом потёр лысину, словно хотел показать Курчавому, что ответ на её поверхности лежит.
- Правильно сказал. Дочь она, а не теля, чтобы ей налыгач набросить и к тебе тащить.
Он осадил кружку пива, хрипло крякнул, словно ворон.
- Артём из её головы никак не выскочит.Загвоздка.
- Да что Артём, - покривился Курчавый. Он разгрёб руки в сторону, словно пытался что-то выловить из воздуха. - Вот так и будешь жить на пенсии по старости. – Когда Курчавый разговаривал, всё в нём двигалось, вертелось, петушилось, колебалось, подпрыгивало, выскакивало и на месте не крепилось. - Медяки из карманов на пивную кружку вытряхивать. «Памир» вонючий курить. Оправдываться: пью, потому что жизнь у дочки не сложилась. А стану я твоим зятем, жизнь у дочки наладится, пить перестанешь. «Беломорканал», бочковое пиво. «Москвич» купим. Внуков заведём. Лежи, покуривай, с внуками гуляй и пивко не в чайной, а дома потягивай.
Дмитрич и в этот раз согласно покивал, но не потёр лысину, а несколько раз разляписто и размашисто похлопал по ней.
«Ну, и старик, - усмехнулся в душе Курчавый, - всё намёками, да намёками»
- Да, что ты законопатился Артём и Артём, - сказал он. - У меня судьба из одних ворот выскочила, у Артёма из других. Пересеклись в одной точке, а потом снова по сторонам разбежались. Артём в фу-фу. А я тут. Скажи ей, что она тебе лучшую жизнь не устроит, и матери тоже, и себе. А я, как зять, устрою. Не на её весы старость свою положи, а на мои.
- А как ты её любовь устроишь. Деньгами.
Курчавый не ответил, а махнул рукой в сторону прилавка. В центр чайной выкатили пивную бочку. Вышибли пробку. Облепились мужики вокруг неё с благодарностью. Курчавый брезгливо и даже, как бы с сожалением посмотрел на присосавшуюся очередь.
«Как коровы к водопою потянулись, - подумал он, - а тогда за меня не заступились, уркой посчитали и до си пор таким считают. А если я сейчас возьму и отгоню их. В душе обидятся: снова урка, но поверху скажут: хозяин – барин. А разве я урка?».
- Мужики! – Курчавый поднялся. За столиками притихли. - На ваш суд. Ладная у Дмитрича сейчас жизнь?
- Плохая, плохая, - загудели возле бочки. – Слушай Курчавого, Дмитрич. Прикажи дочери.
Курчавый повернулся к Дмитричу.
- Слышал. Так, как отец?
- Опоздал зятёк, - Дмитрич снова, как вороном каркнул - Уезжает она сегодня.
- Как уезжает? Куда? – вскочил Курчавый.
- Через два часика. Она...
Курчавый, не дослушав, метнулся к двери.
4.
Возле чайной её настиг тяжёлый дождь. Забили крупные капли, образуя во вмятинах мутные, грязевые лужи. Ползущие увесистые, как чёрной краской обмазанные тучи. Выметнулся порывистый ветер, который, словно подхватил её и внёс в перегарный воздух. На пороге она столкнулась с запыхавшимся Курчавым.
- А я к тебе, - выдохнул он.
- И я к тебе. Поговорить пришла. Зайдём.
- В чайную?
- Не под дождём же мокнуть.
В чайной она мотнула головой, сбрасывая с волос тяжёлые дождевые капли, и, пробежав взглядом по мужикам, села между отцом и Курчавым
- Поговорить с тобой хочу, Миша. – Она выпалила накрутившиеся в дороге мысли. - Замуж за тебя собралась. Выпеклась я душой от одиночества. Утром тоска, днём, вечера ещё больше тоска. Уезжать собралась, билет купила на поезда Харьков – Киев, вещи собрала, с матерью попрощалась, да подумала, что не по мне город. Выест он меня. Страшно стало. Подумала, ну кому я там нужна. Никому. Да и старость отца и матери мне одной не вытянуть. А тут ведь нужна, - она не отрывала взгляда от Курчавого. – Нужна же. Правда. Любишь ты меня?
- Что спрашиваешь, - выдавил окаменевший Курчавый. – Люблю.
- Ты так спокойно сказал, что не верится. Чужой стала. Отклонился. Что ж ты так безразлично и спокойно молвил?
Она почувствовала, как в её голове заколотился противный, царапающий комок одновременно с неспокойным ощущением в душе: что-то случится неожиданное и непоправимое, но успокоила себя: ведь не всё случается, что в душе тревожится. Курчавый, вцепившись в её лицо взглядом, пытался найти отклик его слов, но затуманенные от её высказывания глаза улавливали только тусклое пятно.
- А что. Рубашку мне рвать, в грудь стучать или идиотом перед тобой стоять и шептать, слезу нагонять. Тебе раньше по-другому говорили, - зацепил Курчавый. - Как могу, так и говорю. От своих слов не отказываюсь.
Отец, молчавший до сих пор и с любопытством поглядывавший на дочь и с насмешкой на Курчавого, отодвинул кружку.
- Ты что, дочка, - не птичий голос подал, а гаркнул. - За кого замуж. Он же урка!
Притихли мужики в чайной. Посмотрели на напружинившегося Курчавого. Махнёт Дмитрича или при дочке удержится. Покосился Курчавый на мужиков и неё.
- Вы все меня уркой считаете, - сдавлено начал он, - а живу я лучше всех вас. Так, может быть, лучше уркой быть, чем мазутом умываться. – Он пробежал насмешливым взглядом по раскрасневшимся лицам. - Да любой из вас хотел бы иметь такие карманы, как у меня. Сами говорили, что деповскую телегу тянете, а копейку вышибаете. – Курчавый медленно, словно выискивая кого – то, прошёлся между столиками. - Дело сейчас не в вас. – Он покачался со стороны в сторону. - Если хоть кто-нибудь гавкнет на неё за её прошлое, разорву, распотрошу, - тихо, но отчётливо бросил Курчавый.
- Какой ветер на улице, - она вздрогнула, поёжилась, посмотрела на часы. - Дождь. Как холодно.
Секундная стрелка весело бежала, а время опаздывало. Она не знала насколько, но знала, что поезд уже мчится где-то далеко. Ей казалось, что она тоже едет в том поезде в Киев, но не одна, а с Артёмом. Раскрутилось, развернулось, вспыхнуло воображение, отдалилось от удушливого запаха чайной, отодвинуло в сторону Курчавого, обошло отца и мать и перенесло её в то время, где были цвета и краски, запах ландышей, балка Дальняя...
- Что с тобой, - вскинулся отец, встревоженный её молчанием.
- Ничего. – Она встряхнулась и улыбнулась. - Просто вспомнила. Когда шла дождь меня застал, - она вскинула вопросительные глаза на Курчавого.- А какое моё прошлое было?
- Ну, - почувствовал холодок Курчавый, поспешил с прошлым, нехотя ответил. – Было же какое-то.
- Ты же Миша к нему сам руку приложил, - улыбнулась она. – Ты же говорил, что я по посадкам с тобой таскалась, юбку задирала. А мужики и бабы подхватывали. Так или брехал?
Скрипнул зубами Курчавый, желваки скулы обложили: круто взяла.
- Было и это. - Не отвёл он свой взгляд, выдержал. - Винюсь. Неправду говорил.
- Честно сказал и вину с меня снял. Всё слышали. Спасибо, Миша.
- Я честно признался, что неправду говорил о тебе. И ты мне ответь честно. - Настрополились мужики, глядя на забуревшее лицо Курчавого, недаром слово редкое выронил, что вырвать хочет из неё. - За Мишку Курчавого замуж хочешь выйти или за урку?
- А разве есть разница?
- Имеется.
- За урку, - усмехнулась она.
Уловил улыбку Курчавый и побледнел.
- Если за урку, то не получится. Можешь вставать и уходить. Я за тобой не пойду.
- Что-то ты тут раскомандовался, - встрял отец.
- Помолчи. Мы сами разберёмся. Вот ты какой. - Она бросила любопытный взгляд на Курчавого. - Не знала. Ты серьёзно? Не верится. Чем же это я тебя обидела? Уркой!
- А ты что думаешь, - вспыхнул Курчавый, - что я обиду не могу чувствовать. Вы, как втихаря судите. - Сбойно заговорил он. – Вы меня втихаря уркой считаете за свитер, который я снял, а потом прилюдно припёрся в нём. Вы, мужики, думаете, что я из-за хвастовства наливаю вам, из-за уважения. Да нет у меня никакого уважения к вам.
- А зачем спаиваешь нас?
- Во, - засмеялся Курчавый. - Кто не захочет, тот не сопьётся. Жалко мне вас, когда вы пятаками в кармане скребёте. А вам было жалко меня, кто-нибудь за меня заступился, - Курчавый дёрнулся лицом, - когда меня за свитер за решётку запрятали. Сбагрили вы меня. Отец его и мать пьяницы. И он такой. Свитер снял, чтобы продать и водки купить. А я его не для этого снимал. Потом скажу, зачем. В урки записали. А если урка, то его из людей нужно вычёркивать. Если урка, то думаете, что он воровать, красть, драться, убивать только может, пиво и водку пить, если урка, то не честный, без совести, любить не может. Всё выскребаете из души. И ты тоже думаешь, что я урка. Сказала же: за урку. Словом пошутила. А мне больно стало. А какой я урка? – Он, не расстёгивая серый пиджак, рванул по его пуговицам, так что они веером рассыпались, сбросил на стол, загрёб на груди тёмную рубашку и с треском разорвал её на левом плече,- если б был настоящим, то на плече давно бы знак имел: татуировку с мордой улыбающегося кота. Кажется так, - он замолчал, - я даже не знаю точно. Не интересовался. Прикрасы не наводил. А на плече что? Голяк. Чистое плечо. На него можно положиться. – Он посмотрел на неё, - я тебя сильнее Артёма любил и люблю.
- Да что же это за любовь у тебя была. Ты же....
- Тебе не понять, - дрогнул Курчавый. - Вы с Артёмом любились. А каково мне было знать это. Видеть. Побывала бы ты на моём месте. У меня в голове двоилось, троилось. Почему я с залётного свитер снял? Не поверишь. Одеться мне хотелось красиво, по-городскому, замызганный железнодорожный китель выбросить, чтоб перед тобой показаться. А тебе не до меня было. Артёмом любовалась.
Многое не сказал Курчавый. Он помнил, как дрожащими руками стаскивал с парня свитер, понимая, что этого не стоит делать, беда будет, но беда уходила, когда он вспоминал о ней. Придя домой, он не отходил от зеркала, завтра приду, увидит она меня, а потом спрятал свитер под подушку, уснул, а проснувшись, свитера не нашёл. Мать продала его соседу Иванцову за бутылку водки. Он подрался с матерью и отцом, захватил патефон с маленьким рупором, скомпонованным в небольшой чемоданчик, граммофонную изъезженную пластинку с песней «Домино» и помчался к Иванцову, чтобы обменять патефон на свитер.
- Так что? – Она не отбивалась, не повышала голоса. - Делиться я должна была с тобой и Артёмом?
- Помехой я был для вас. Помехой. Не повезло мне любовь мою тебе показать. Удача мимо проскочила, - глухо сказал он и, круто повернувшись, уткнулся лицом в её лицо. - Не чужая ты мне. Была бы чужая, то мимо прошёл бы. Приросла. Любовь свою я тебе злом доказывал. Слухи распускал. Гнилым на язык был, а в душе любящим. Вот такой. Ни больше и ни меньше. В реальной жизни я не имею без тебя смысла. Помолчи, - бросил он, увидев, что она хотела перебить его. – Дай высказаться. Любовь злом можно доказать, только приобрести злом её нельзя. Это ты хотела сказать. Я и сейчас не верю тебе, что ты ко мне идёшь. Играешься. Смотри, - пригрозил он, - и думай, что говоришь, а то беды наживёшь. Пусть урка я, но у урки тоже гордость есть. Топтать её не советую. - Он помолчал. - Я не хуже Артёма. Слюбимся. Заменю я его тебе.
- А память мою тоже заменишь? Не слюбимся, Миша, - как рубанула - Может ты и вправду гордый, не знаю, нет желания твою гордость топтать, но ты сам должен был бы давно понять: не дорос ты до Артёма. Ты его никогда не заменишь.
- Так Артём в фу-фу. Не светит и не греет, - сорвался Курчавый.
- Да и ты руку к этому приложил, - задохнувшись, крикнула она. - Забыл!
- Я же бился, чтоб Артём от тебя отшатнулся.
Хитро и честно говорил он. Только закруглял слова перед ней, а Артёму раньше углы выписывал. Откатилась её память назад. Вспомнила.
5.
Не рассчитал тогда свои слова Курчавый на танцплощадке. Дружески улыбнулся Артёму и слух в лицо ему запустил: погулял он, дескать, с ней и ребёнок от него будет. Загвоздил его Артём, Курчавый с лёта вынес будочку «Касса», но не отстал, ещё больше наскакивать начал и железнодорожной посадкой подначивать: там он её ломал., а она не против была. Поперёк дороги стал ему Курчавый. Затуманился Артём и в чайной скосил ему висок, как вогнул, и сам на освободившееся место Курчавого сел: в Бердичевской исправительной колонии номер 70, где он в десятиградусный мороз по колено в воде срывал каменные глыбы, но не умалялась их любовь, не мельчала, а крепла, возрастала через письма, в котором каждое слово дышало и притягивало. Это был новый мир для них, но не страдальческий, не слезливый и не жалобный. В нём появлялись и рождались те слова, которые диктовала удалённая любовь.
Первая беда подкатила в родильном отделении: родила мальчика мёртвого. Отписала Артёму, он не подогнулся: не падай и не вини себя! ещё будут и сыновья, и дочки! подал на досрочное освобождение! скоро вернусь! Ждала, ночью во сне бежала к нему, так что мать утром, глядя на её лицо, спрашивала: да неужто Артём вернулся.
За три дня до освобождения налетело на Артёма. Сорвался с верхушки карьера, только пыль полетела и на кирке к земле приложился. Две беды и навесили на неё. Курчавый первым слово взял: мальчик от него, он ходил по посёлку даже плакал, но не в артиста он играл. Засела она в его воображении, что он и сам верил. Это было состояние, в котором он не верил в реальную жизнь . Она подавлялась снами. А когда она к Артёму в колонию ездила, переспала с тюремным начальством и подговорила, чтобы они Артёма в землю вмяли. И это было слово Курчавого. Сделал она это, потому что боялась: вернётся Артём, узнает, что она за время его отсидки с ним по балкам и посадкам гуляла и забьёт. Вот она и подстелилась, чтобы Артёма в колонии схлопнули.
Задохнулась она после смерти Артёма: пустота перед лицом петлевой верёвкой вилась, а за спиной поселилась железнодорожными рельсами. Вырывал пустоту голос Артёма: не смей! живи и радуйся!
- В фу-фу Артём, - кипел Курчавый. – В фу-фу. Я ему замена. Я, я....
Рвало, резало, било, барабанило, раскатывалось, выворачивало и ломило её.
6.
Всколыхнулся в её душе Артём, лицом высветился, не мелькнула мысль, что зависла её жизнь на волоске, но...то ли рука Артёма через душу её пробилась, то ли её рука захватила пивную кружку и раскромсала лицо Курчавого. Крепок и бугрист был Курчавый с цепкими руками, но не только на свои руки надеялся. С пустым карманом не ходил, а косарь заточенный в нём держал.
Разлетелось пиво белыми хлопьями. Повыскакивали мужики из-за столов, а она голову на плечо отца приложила. Словно, опьянела.
Через два дня похоронили её рядом с могилой Артёма. Весной там сирень расцветает, летом от жары задыхается, осенью оголяется, а зимой белым снегом покрывается. Времена года. А что в них, если они проходят без тебя.
Свежие комментарии