Глава 4

       Мотя приехала в Оренбург сразу после Рождества. Сестра Маруся с мужем Василием и пятилетней дочуркой ютились в крохотной комнатёнке Офицерского общежития. Появлению Моти она не очень-то и обрадовалась.

Времена были трудные. Шёл 1928 год. Сама она не работала, выручало только офицерское довольствие, которое получал  Василий. Лишний рот был совсем некстати. Да и жить в такой тесноте всем вместе было просто немыслимо. Маруся сразу же заявила Моте, что зря она надеется найти здесь работу. Кругом разруха. На бирже труда толпы народа. Разве только идти в услужение в какую-нибудь семью. Но, во-первых, надо было ещё найти такую семью, а, во-вторых, нужны будут рекомендации. Но Мотя идти в услужение не хотела. В первую же ночь, когда она спала на полу за платяным шкафом, её разбудил громкий, пьяный голос:
- Жена! Встречай мужа, корми! Устал, как собака, голодный, как волк.
       Тут он увидел лежащую Мотю.
- А это кто здесь?
- Тиши, ты, чего раскричался? Дочку разбудишь. И опять пьяный?
- Пьяный, ну так что? А всё же, кто это здесь лежит?
       Испуганная Мотя лежала тихо, притворяясь спящей.
- Это Мотя приехала.
- Что её сюда принесло? Надолго?
- Не знаю. Хочет здесь на работу устроиться.
- На работу?! Куда же ей на работу?! Она делать-то ничего не умеет.
- Сама не знаю, как с ней быть.
- Ха-ха-ха, - рассмеялся Василий. – А вот мы её замуж выдадим, за Ветлугина.
- Конечно, как же, за такого же пропойцу и бабника, как и ты?

- возмутилась Маруся.
- А, что, разве тебе плохо со мной живётся?! Сыта, одета, обута, над головой не каплет. Чего тебе ещё нужно?
       А нужно было Марусе, чтоб муж был непьющий, любил бы её, уважал, водил бы её в кино и театр, ходил бы с ней в гости к приличным людям, одевал бы её в шелка и бархат.   Но вместо всего этого – маленькая комнатёнка, муж выпивоха и волокита за каждой юбкой, ребёнок и постоянные ссоры, порой доходящие до драки. Маруся была полной противоположностью хрупкой, изящной Моте. Роста высокого, лицо с крупными чертами, но не грубое. Огромные серые глаза. На голове копна вьющихся волос, отливающих медью. Её красота была иной, чем у Моти, но тем не менее редкий мужчина не оглянется и не посмотрит с восхищением ей вслед. В своё время мать, Анисья Казимировна, очень хотела отдать её замуж за сына мельника, но она пошла наперекор матери, уехала в Оренбург и там вышла замуж за военного, рисуя в своём воображении интересную, весёлую, наполненную только радостью, жизнь. Мать, за непокорство, проклясть не прокляла, но дочери ничем не помогала. Мол, сама выбрала свою судьбу, сама теперь и хлебай её полной ложкой. А жизнь оказалась не такой, как ей представлялась.
       С первых же дней жизни у сестры, Мотя сразу поняла, что живётся той совсем не сладко. Одежонка на Марусе плохонькая, в то время, как у самой Моти сундучок дорожный был битком набит красивыми платьями, юбками, блузками и всевозможной обувью. Были у Моти и деньги. За шесть лет, что работала в семье инженера, она ни копейки не потратила из своего жалованья. Хозяева одевали и обували её, кормили, да ещё в праздники делали всевозможные подарки. Когда она собралась от них уезжать, дети, за которыми она присматривала все эти годы, ударились в рёв, а хозяин с хозяйкой всячески уговаривали остаться жить в их семье, что она им стала, как родная. Но    Мотю потянуло домой, к матери. А что из этого вышло? Она рассказывала сестре о доме, о деревенских новостях, не забыла со смехом рассказать, как за ней бегал Иван    Баласихин и хотел даже на ней жениться.
- И ты что, отказалась?
- Конечно, отказалась. Он такой маленький, некрасивый, бр-р-р! А уж как мама его чехвостила! Ты бы только слышала!
- Ну и дура! – сказала Маруся. – Что толку, у меня Васька красавец? Пьёт и гуляет с другими бабами, а я сижу, как в клетке, сходить даже не к кому, да и не в чем. У тебя-то вон, - добавила она с завистью, - полон сундук нарядов.
- Я бы тебе отдала хоть половину, но тебе ничего моё не подойдёт. Вот, выбери из обуви, что хочешь. А на платье я тебе денег дам.
       Мотя достала со дна сундука свёрток, развернула его и подала сестре несколько ассигнаций. Маруся обрадовалась.
       Три месяца Мотя в Оренбурге не прожила – промаялась. Работы никакой не находилось, деньги таяли, цены на продукты были просто сумасшедшими. Но больше всего угнетала обстановка в семье сестры. Василий каждый вечер являлся домой подвыпивший, придирался к жене, орал на дочку, косо глядел на Мотю. Нередко он заявлялся с приятелями и тогда до поздней ночи они пили, курили, орали песни. Василий заставлял жену сидеть с ними за столом. На Мотю, наотрез отказывающуюся принять участие в этих попойках, бросали жадные взгляды, пытались приставать.    Ей было стыдно и противно.
Весной, незадолго до Пасхи, Мотя решила вернуться домой. Маруся, сажая её в поезд, плакала и всё просила ничего не рассказывать матери.
       А меж тем, пока Моти не было в Ягодном, Иван порой заходил к ним домой, подолгу молча сидел и также молча уходил. С лица его не сходила непереносимая тоска. Всякий раз, как он приходил, Анисья Казимировна поджимала губы и демонстративно уходила в горницу или принималась греметь у печки ухватом или кочергой. Авдей Калистратович сочувственно глядел на Ивана, но тоже молчал, занимаясь каким-нибудь делом. Мотя прислала весточку, что к Пасхе вернётся домой и, когда Иван пришёл в очередной раз, он подмигивая и боязливо озираясь на жену, сообщил ему шёпотом, что Мотя скоро приезжает. Иван весь засветился, вскочил, опять сел. Анисья Казимировна гремела у печки ухватом, а Авдей Калистратович шептал:
- Не теряйся, паря, я-то на твоей стороне. Посмелее будь.   Капля, она брат, камень точит. Так-то вот, понял?
        Иван опять вскочил, рывком натянул на голову картуз и стремительно выскочил за дверь. Радость переполняла его. Надежда вспыхнула в нём с новой силой. Он полной грудью вдохнул влажный, весенний воздух и засмеялся счастливым смехом.

Глава 5

       Приближалась Пасха. Хозяйки лихорадочно наводили порядок в хатах. Белили, мыли, скребли, выносили во двор всякую рухлядь и долго выколачивали из неё пыль. Красили яйца, пекли куличи.
       Молодёжь на берегу пруда, обсаженного могучими тополями, устроила качели. На широкой доске, укреплённой прочными верёвками, могли поместиться до шести человек.

       Ягодное – село большое. Всяк жил своей жизнью, своим достатком. Но такие праздники, как Пасха, Троица, Рождество или там Новый Год, объединяли всех жителей.    Тут уж не разбирали, кто богаче, а кто беднее. Гуляли такие праздники всем селом. Излюбленным местом сельчан был пруд. Тут тебе и вода, и тень и зелёная травка. Вот и сейчас всё село высыпало к пруду. Шли со своими самоварами, несли корзинки со снедью и горилкой. Направо и налево христосовались и целовались со всеми без разбора.    Рассаживались под тополями прямо на земле. И начинался пир горой.

       Иван, одетый в новую расшитую косоворотку, в новых брюках и начищенных хромовых сапогах, бродил среди пирующих, вытягивал шею, высматривал Мотю. Через плечо перекинута балалайка. Его со всех сторон зазывали к себе, но он только отмахивался. На берегу пруда, у воды, в кругу девчат стояла Мотя и что-то оживлённо рассказывала, а те заливались смехом. Сердце Ивана бешено заколотилось. «Подойти, не подойти?», - в смятении думал он. Ноги, вдруг, налились свинцом. «А, была не была!» - решился Иван и нырнул в круг девчат, как в омут.
- Христос воскрес, дивчата!
       Они со смехом кинулись к нему с поцелуями, наперебой выкрикивая: «Воистину воскрес!». Только Мотя не сдвинулась с места. Отбиваясь от наседавших девчат, Иван прорвался к ней.
- Христос воскрес, Мотя!
- Воистину воскрес! – сквозь зубы процедила Мотя и отвернулась.
- А целоваться?! – закричали девчата. И Иван, сам удивляясь своей смелости, развернул Мотю к себе лицом и крепко поцеловал.

       Мотя, не ожидавшая такого, ошеломлённая, в первые мгновения совершенно растерялась, а потом с силой оттолкнула Ивана.
- Дурак! Дурак! – на глаза навернулись слёзы, губы задрожали. Мотя круто развернулась и побежала вдоль пруда, закрыв лицо руками. Иван не отрываясь смотрел ей вслед. На губах он всё ещё ощущал вкус поцелуя. Лицо расплылось в блаженной улыбке. «Ах, и сладки же Мотины губы!».
       В этот день Мотя так больше и не появилась на гулянье. А без неё, без её присутствия, Ивану праздник не в праздник. Потолкавшись среди гуляющих, Иван ушёл домой.    В конюшне, забравшись в пустые ясли, он улёгся на голые доски, упёрся головой в перекладину и предался сладким мечтам, тихо перебирая струны своей балалайки.
Мотя прибежала домой вся в слезах. Анисья Казимировна кинулась ей навстречу встревоженная.
- Что ты, доченька?! Кто тебя обидел?!
- Ванька Баласихин, дурак, поцеловал меня при всех. Липнет и липнет, как репей! – сквозь слёзы сказала Мотя.
- Ах, он, пёс приблудный! Да я ему, я ему…, - задыхаясь злобно заговорила мать. – Пусть к своей мужичке, Фёкле, идёт. Разинул рот, гляди подавится! – она погрозила кулаком в окно, как будто Иван мог её видеть.
- А ты что молчишь? – напустилась она на мужа. – Аль тебе всё равно? Будь родной отец, заступился бы.
       Авдей Калистратович аж крякнул возмущённо от таких несправедливых слов. Уж он ли не любил, не лелеял своих падчериц? Его ли вина, что старшая, никого не спросясь, в 16 лет выскочила замуж, прельстившись городской жизнью, а теперь, по слухам, не очень-то сладко живёт. Или вот Мотя, семь лет у чужих людей в услужении. Чему она научилась? Что умеет делать? Кто её возьмёт в крестьянскую семью, где надо горбатится от зари до зари.

       Всё это промелькнуло у него в голове, а вслух сказал:
- Дура ты, мать! И ты, Мотя, не видишь своей выгоды. Если кто и хотел бы взять тебя в жёны, так отец с матерью не позволят. Возьми любой дом. Там только и ждут, когда сын приведёт дармовую работницу, да ещё с богатым приданным.

        А Ванька-то, Баласихин, в самый раз для тебя. У него ни отца, ни матери, ни других родственников, и приданное твоё его не интересует. Ему нужна ты и больше ничего. А приданное он получит от своей хозяйки. Сам слышал, как она говорила: «Ваня будет жениться, всем его обеспечу, не с голыми руками начнёт семейную жизнь». Ты не смотри, что он маленький и с лица не пригож, - обратился Авдей Калистратович к Моте, - говорят «мал золотник, да дорог».   Потом он любит тебя, да так, как я ещё в своей жизни не видел. Даже чудно становится, глядя на него. Ровно не в себе человек. А ты, мать, тоже, гордыню-то прижми. А то не ровён час, останется дочь старой девой. Какого ей ещё прынца нужно? А за Иваном будет, как за каменной стеной.     Уж он её ни словом, ни делом не обидит. Так вот я думаю.
       Анисья Казимировна удивлённо смотрела на него. Такую длинную речь, от всегда молчаливого мужа, она услышала впервые и на все его резоны не нашлась с ответом. Больше всего её поразило то, что он назвал её «дурой». Это, когда допреж она не слыхала от него ни одного худого слова.
       А, Мотя, сидя в горнице у окна, прислушивалась к весёлому гомону на улице села, к песням, доносившимся от пруда, и думала свою думу. «Неужели прав отчим?». Она стала в уме перебирать всех своих ухажёров и, вдруг, ясно осознала, что ухаживать-то они ухаживали, но никто не заикнулся даже о женитьбе. Был один, приезжал с Солянских хуторов. Ох и нравился он Моте. Как увидит его, так сердчишко и затрепыхается. Собирался сватов заслать.    А перед самым её отъездом в Оренбург встретились, его как подменили. Краснея и стараясь не смотреть ей в глаза, он мямлил, что надо погодить, мать с отцом против его женитьбы, мол, пройдёт время, он их уломает. Но вот вернулась она на село, а он и глаз не кажет, и весточки не шлёт. Может женился уже. Сердце у неё сжалось, и такая нашла тоска, ничего не мило. «Дура я, - думала Мотя, - надо было в Бухаре остаться. Ведь как хозяйка её уговаривала. А теперь уж поздно. Где их искать?». Перед тем, как ей уехать, шли разговоры о переезде в Челябинск.
       Так сидела Мотя у окна, пока не наступил вечер. Село на время затихло, Всем надо было управиться с хозяйством.   Потом уже будут опять гулять всю ночь.
        В горницу заглянула мать, подошла к Моте, крепко прижала её голову к своей груди:
- Не печалься, дочка, в девках не останешься. Чтоб такая-то красавица, да в девках засиделась?! – мать рассмеялась. Но смех её почему-то прозвучал совсем не весело.

Глава 6

       Не за горами был Покров. Для сельчан закончилась страдная пора. Хлеб обмолочен, свезён в амбары! На гумнах высились стога сена, Весь скот определён в хлева.    Вечерами мужики чинили и ладили новые сбруи, хомуты, смазывали полозья саней смальцем – готовились к зиме!
       Облетела листва с деревьев, пожухла от заморозков трава в степи. Зачастили дожди, порой с мокрым снегом.    Сырой, холодный, пронизывающий ветер врывался в улицы, хлопал ставнями, незакрытыми калитками, с остервенением набрасывался на редких прохожих. Все с нетерпением ждали Покрова. С него начиналось время свадеб на селе. Свахи так и сновали из хаты в хату. Дом Авдея Калистратовича обходили стороной. Только Иван продолжал упорно, изо дня в день, являться к ним и старался всячески показать себя перед Мотей с самой лучшей стороны. Он смотрел на неё с немым обожанием. Приносил ей скромные подарки, которые она с фырканьем отбрасывала. А Иван, как ни в чём не бывало, знай себе ходит и ходит.
       Однажды он рассказал, как остался сиротой, сколько горя помыкал пока не прибился сюда, в Ягодное. Мотя молча слушала, в душе невольно проникаясь жалостью к нему.
       «Может и прав отчим? – рассуждала про себя Мотя. – Чего я жду? Вон они «женихи» - почти все переженились, только не на мне».
       Глядя на невысокого, плотного, некрасивого Ивана, Мотя не могла уже совсем не замечать, что его отношение к ней и вправду непохоже на отношения всех её бывших поклонников.
       «Может не так уж и худо жить, когда тебя так любят? А сама-то я, как же мне самой-то быть? Ведь нет у меня ничего к нему кроме жалости».
       Шли дни за днями, но ничего не менялось. Даже самая близкая подруга Моти – Груня, вышла замуж. А уж, казалось бы, ни кожи, ни рожи, а поди ж ты, ушла в зажиточную семью и муж её – мужик хоть куда.

       Оскорблённая таким пренебрежением к ней, Мотя с каждым днём всё больше склонялась к мысли выйти замуж за Ивана.
       «Пусть лучше будет Ванька Баласихин, если уж другим она не ко двору. Посмотрим ещё, кто будет лучше жить!» – злорадно думала она.
       В один из вечеров она объявила родителям о своём решении. Мать тут же вскинулась:
- Ты с ума сошла! Даже и не думай! Завтра же отправим тебя в Оренбург, к Марусе.
       Но Мотя упёрлась.
- Никуда я не поеду! Всё, выхожу замуж за Ваньку! Я так решила. Тятя, - обратилась она к отчиму, - передай Ваньке, пусть шлёт сватов.
       Анисья Казимировна, схватившись за голову, запричитала, а Авдей Калистратович, торопливо одеваясь, приговаривал:
- Вот и умница, и правильно. За Ванькой будешь как за каменной стеной. Вот-то он обрадуется! Ах, ты, мать честная! – он торопливо выскочил из хаты.
Мать бегала по комнате и кричала дочери в лицо:
- Не будет тебе моего благословения! Не будет, так и знай. У него ни кола, ни двора! Где жить-то будете? Ты подумала об этом? Ох, горюшко, моё, что же это такое деется, а?
       Мать опустилась на лавку и заплакала. Мотя обняла её за плечи, приговаривая:
- Не плачьте, мама, будь что будет. Готовиться надо, завтра, пожалуй, сваты придут.
       Какое там «завтра сваты придут!».
       Вернувшийся Авдей Калистратович возбуждённо крикнул прямо с самого порога:
- Готовься, мать! Щас сваты придут!
- Ох, батюшки! Да что же это?! Неужто до завтра не мог подождать, ирод этакий?!
- Что ты, мать! Какое завтра? Он, как услышал от меня такое известие, ровно с ума свихнулся. То плачет, то смеётся, то тискает меня так, что думал и дух из меня вон. И всё спрашивает: «Авдей Калистратович, правда ли это, не смеёшься ли ты надо мной?». А сам мне всё в глаза заглядывает. Правда, правда, говорю. Тут уж он в пляс пустился. Пляшет и кричит: «Авдей Калистратович! Отец родной! Сей же час следом за тобой со сватами приду!».   Эвон как , мать, а ты говоришь…
Мотя отрешённо стояла в сторонке, слушала отчима, а в голове назойливо билась одна и та же мысль: «Ну, вот и всё, вот и всё! Назад пути нет. Господи! Помоги мне!»......