Литой солнечный диск с нахлобученной  царственной  зубчатой  короной, пробив сиреневый мглистый  туман, зависший над  меловыми степными буграми, сыпанул утреней  теплынью  на алюминиевую, под мелколиственной, разнопёрой кислицей, потрёпанную  раскладушку.

С пуховой, крепко сшитой  периной, погрузившись в которую, под лоскутным ватным стёганым на суровую нитку одеялом, забранным в полотняный свежий пододеяльник, и рядниным пологом,  почивал Иван Парамонович.

      Солнце накалило воздух до обжигающего пара, когда Иван Парамонович, выдернув гладко отёсанную голову из под одеяла, костисто потянулся и осторожно стал нащупывать облохмативщимися, шершавыми  пятками  коричневый  шерстяной квадратный коврик.

- Агафья, - закричал он, - Агафушка, - умягчая позыв, выплёскивал он, -  Агаша. Подь сюда. Подсоби.

      Агаша – жена Ивана Парамоновича -  в отличие от мужа, срубленного из тяжеловесных телесных габаритов, была легкой и быстрой. В народном говоре: огонь баба! При первых закусочных, утренних, обеденных,  возникающих в любое время съестных  позывов мужа, она ветерком выметалась из  дровника, угольника, коровника, словом из всего выстроенного, что имелось в обширном дворовом хозяйстве, и высаживала Ивана Парамоновича из перины на коврик. Иван Парамоновчи не успевал даже благодарить Агашу. Она, словно растворялась, оставляя после себя легкое колебание воздуха.

- Эх, ха, ха, - пушисто вздыхал Иван Парамонович.

      Пушистое вздыхание обозначало, что Иван Парамонович любил жену.

И  крепко любил, но не успевал за ней из – за своей увесистой породы, тормозившей его даже на подходах к кухне. Он был, конечно, не против умягчить породистость. Она стреножила  его ноги, спутывала руки, утрамбовывала мысли и отзывалась тяжестью бочкообразного живота, который Иван Парамонович – по натуре мужчина, любивший всё  мягкое  -  болезненно   ненавидел, так как выпуклость  загружалась сама по себе, без всяких потуг и против пошатнувшейся  воли  хозяина.

      В тот ясный, обогретый солнечным теплом и расслабленный день, с игривыми тучками  в сверкающей синеве, Иван Парамонович  поскрёб согнутой в локте, словно крючок правой рукой позвоночник и окунулся в звуки гулко забарабанившего сердца, нагонявшего приливы страха, от которого Иван Парамонович -  человек редкостного утишённого характера – почувствовал неладное. Недельное прощупывание подвело его к неутешительному диагностированию: позвоночник выскочил из природного  равновесия и крепко накренился.

     Нужно сказать, что Иван Парамонович  с подозрением, вернее не с подозрением, а пристрастно и с великой внимательностью и охотой  относился к здоровью: не выбьется из рабочей колеи?  не подкачает? не споткнется? не заложится в дубовые доски? Тщательное обозрение  телесного пространства проводилось с перерывом на сон. Всё это, конечно, обыденно, скучновато и присуще многим, и можно сказать, что Иван Парамонович с виду обладал односторонним характером. Ошибаетесь! Многогранность Ивана Парамоновича была фантастической. Ну, кто в состоянии покуситься на Луну? Твёрдо отвечаем: никто. Только Иван Парамонович. Покушение совершался им тогда, когда небо облегалось полнолунием, и Иван Парамонович, завороженный бледным светом Луны, похожей на выпеченный блин, пытался его достать.  Если Агаша заставала облуненного мужа, она всплёскивала руками и разряжалась таким переливчатым смехом, что Иван Парамонович  осаживал выпроставшуюся руку и понимал: Луну с раскладушки не достанешь.

      Сегодняшнее прощупывание нанесло окончательный удар. Он решился на пожертвования: купить белоснежный спортивный костюм «Адидас», голубые с пружинистой подошвой кроссовки, заплетённые красными толстыми шнурками, и заняться бегом на месте, чтобы вернуть сбившееся  равновесие. Год назад залетевший из города в посёлок лектор в  костюме «Адидас» и голубых кроссовках  натаскивал посельчан, что топтание на месте в заграничных обновках и ботинках сильно утрамбовывает ненадёжные нервы и заполняет счастливыми геморроидальными штучками все прорехи в нарушенном капитале здоровья. В голове Ивана Парамоновича мелькнули даже более дерзкие и ранее не приходившие смелые  мысли. После топтания переместить раскладушку из под кислицы с её хилой, дырчатой тенью под дикую, закатанную в двухметровой ствол развесистую  грушу. Вместо алюминиевых ножек  раскладушки, прогибающихся от одного пыхтения Ивана Парамоновича, подладить её  увесистыми дубовыми подпорками, снять рядниный полог и занавеситься заграничным брезентом, так как отечественный мало давал прохлады в летнюю жару. Словом, в нагромоздившихся планах было: измельчить, вырубить, стесать… легковесное, навести прочное, крепкое и закупориться от назойливого шума большой дороги, которую проложило, по крепкому убеждению Ивана Парамоновича, немыслящее и необдуманное, ветреное и захапистое  поселковое начальство.  Он даже твёрдо  решил:  поднять  пошатнувшееся дворовое хозяйство без Агаши. Его скосившийся,  и непролупившийся от хмурного  сна и легкой дрёмы взгляд, споткнулся на деревянных многочисленных постройках, в которые Иван Парамонович, заметим по-дружески, никогда не заглядывал и даже путался в их точном названии, принимая дровник за угольник… И часто случалось, что, когда Агаша посылала его за дровами, Иван Парамонович ошибался, но на вопрос Агаши: как же, Ваня, отвечал со знанием дела: и то горит, и это горит. Агаша улыбалась и рассыпала  заливчатый смех.

Решительные мысли Ивана Парамоновича накатывались и на  горизонт, сомкнувшийся с меловыми буграми, где находился карьер, в котором посельчане рубили камень для строительства домов, что неплохо было бы, но «что неплохо было бы» –  застревало в  адидадовских  расходах.

       День прошел в обдумывании за кухонным выскобленным и вымытом столом с бутылкой выгнанного из слив  самогона,  выпрошенного  под заливчатый смех Агаши. Как сказал Иван Парамонович: для поднятия жизненных пространственных  токов, пришедших в упадок. Вечером Иван Парамонович, отложив замусоленную от пересчитывания нужную денежную сумму, провёл ночь с беспокойной арифметикой. Следует отметить, что Иван Парамонович кроме наращивания здоровья на раскладушке бережно наращивал и копейку в тупоносом пузатом чайнике.

      Ночью он бодрствовал до утра, а  при первых вспышках солнца погрузился в  перину. Ему снились  заграничное. Он примерял  и будил  жену: хорошо! молодцевато! Агаша! Проснулся он, как обычно, и как обычно, завернув правую руку, поелозил по  позвоночнику. Он проделал это несколько  раз: позвоночник находился в равновесии.

      Прошла неделя. Утреннее прощупывание показывало: никакого накренения. Никакой даже легкой пошатки. Костистая крепость.  Иван Парамонович успокоился, но одна мысль засела гвоздём, когда он скрывался под ватным одеялом, застёгнутым в полотняный  пододеяльник: а если б я, не помыслив,  начал поднимать дворовое хозяйство?

- Агафья, - кричал он. –  Агафушка, Агаша. Подь сюда. Подсоби. Позвоночник накренился.

- Да, как же он не накренится, - рассыпчато заливалась Агаша, -  ты же с пуха и ваты не вылезаешь.